Мирмухсин Мирсаидов - Молнии в ночи [Авторский сборник]

Сам он часто хвастался, что ему ничего не стоит бегом пронести на коромысле два полных ведра. Он был убежден в своей непобедимости и кичился силой, словно высокой должностью. Иные, правда, втихомолку посмеивались над ним: мол, вырос, а ума не вынес. И звали его: Али-простак…

Он был сильный и по-медвежьи неуклюжий. Фигура богатырская, но нескладная. Голова, от долгого пребывания в бешике, формой напоминала тыкву… Ходил Алиджан вразвалочку, небрежно перебирая плечами. Держался со всеми развязно и грубо, мог ни с того ни с сего оскорбить, обидеть человека, славился своей драчливостью: над скулой у него красовался зарубцевавшийся шрам величиной с двугривенный.

Какими только причудами он себя ни тешил!.. То разгуливает этаким франтом, подпоясав белую рубаху шелковым вышитым бельбохом, сдвинув набекрень тюбетейку, заложив за ухо увядший райхон. То, для пущей солидности, начнет баловаться насваем: стоило поглядеть, с какой важностью доставал он из кармана тыквенную табакерку с насом! А год назад отпустил щегольские усики, только безобразившие его лицо, и носил их до тех пор, пока его не поднял на смех «заслуженный» усач, чайханщик Таджибай-хураз: [29] Хураз — петух. «Глядите-ка, у меня двойник объявился!..» Не обошлось и без татуировки: на одной руке ему накололи его имя — «Алик», на другой — копье…

«Алик» нетерпеливо заерзал на супе:

— Мама!.. Ужин готов?

Халниса-хола молча подошла к очагу, наложила деревянным уполовником в глиняное блюдо каши из маша и риса, с горьким красным перцем, залила ее сверху двумя ложками растопленного сала и со стуком поставила блюдо на хантахту перед Алиджаном:

— Где пропадал?

Алиджан, уплетая кашу, промычал:

— У приятеля…

Халниса-хола сразу приметила, что рубашка сына отмыта от грязи, рукава и ворот наспех залатаны. Видно, их зашил кто-то из семьи приятеля. Она вздохнула:

— У всех сыновья, как сыновья!.. Работают, ни в какие драки не ввязываются. Вон Ташпулат — золото, не парень! Твой двоюродный брат, Кучкарбай, вместе с Валиджаном трудится на заводе… А про Хуснутдина, внука нашего соседа, в газете печатают… Во всей нашей махалле один ты, как заблудившийся жеребенок!

У Алиджана каша застряла в горле, он отложил ложку, опустил голову. Мать немного смягчилась:

— Ешь, ешь… Со временем и жеребенок находит дорогу.

Алиджан, вздохнув, снова взялся за ложку. Мать налила ему чаю. Он ел, а она смотрела на него с жалостью и горечью: вид у этого забияки был сейчас прибитый, подавленный. Плохое настроение, однако, не помешало Алиджану умять целое блюдо каши: видно, крепко проголодался. От перца у него горело во рту, он запил кашу кок-чаем. А мать продолжала:

— Старею я, сынок… Как же мне не убиваться, если сын, которого я вымолила у бога, не оправдал моих надежд, — она просяще взглянула на Алиджана. — Сынок, сынок. Устроился бы ты на работу… Мы бы тебя женили — вон сколько красавиц вокруг!

— Хватит вам плакаться, мама!

— Ты не сердись, — она уголком кисейного платка вытерла предательскую слезу. — Я ведь любя… Вспомни о покойном отце: тридцать лет проработал на одном месте! И хорошо работал. Его знал сам Ахунбабаев. Спроси дядю Андрея, он был другом твоего отца, много может тебе порассказать. Отца все уважали… А уважение заслуживают только честным трудом. Я недавно вместе с твоей теткой ходила к Фасатхан, на дочку ее поглядеть, — уж невеста! А она мне: у сына-то вашего, говорят, и специальности нет никакой!.. Каково мне было это слышать? Рассказала я об этом твоему отчиму, а он и говорит: довольно вам рыскать по городу, я сам подберу невесту сыночку моему, Алидходже. Верно уж приглядел кого-нибудь. Ты, сынок, слушайся отчима, не груби ему. Совсем ведь старый, и никого, кроме нас, у него нет…

Поужинав, Алиджан поднялся, собираясь уйти. Мать остановила его:

— Куда ты, на ночь-то глядя?

— В город.

— Не ходи, сынок. Поздно уже.

Алиджан с неохотой подчинился матери. Некоторое время постоял над арыком, соображая что-то, потом прошел в свою комнату, бухнулся на постель, закурил… Комната наполнилась сизыми клубами папиросного дыма.

В окна веяло прохладой. По двору кружил легкий вечерний ветерок, от его дуновения колыхались джамбыл и петушиные гребешки, росшие на берегу арыка. Сквозь виноградник проглядывала луна. Ясная, чистая…

А на душе у Алиджана было смутно и тоскливо…

Когда Алиджану было лет десять-двенадцать, отчим часто брал его с собой на базар, заставлял торговать фруктами. Поначалу Алиджан противился — приходилось пропускать занятия в школе, — а потом это перестало его огорчать: на базаре было шумно и весело, интересней, чем в школе, и деньги так и текли в руки — легкие деньги… Кончилось тем, что Алиджан совсем охладел к учебе.

Халниса-хола хоть и сетовала на мужа — ох, портит сына! — но незаметно свыклась с тем, что Алиджан помогал семье, поторговывая на базаре.

Говорят: болезнь проходит — привычка остается.

Когда сын подрос, Халниса-хола и сама стала посылать его на базар.

Утром она наполнила два ведра белым урюком — ак-урюком, — позвала Алиджана:

— Сынок, сходи-ка на базар.

Алиджан молчал.

— Одно ведро продашь, другое занесешь к отчиму. Пусть доченька Вазирахон полакомится белым урюком, сам знаешь, как она его любит!

Алиджан нахмурился:

— Завтра схожу. Сегодня дел по горло.

— Знаю я твои дела! Кабы и правда делом-то занялся, — Халниса-хола вздохнула и строго добавила: — Пойдешь, куда я сказала. Отчима-то давно не навещал.

Делать было нечего. Алиджан нацепил на коромысло ведра с урюком и отправился в город. Халниса-хола, оставив калитку чуть приоткрытой, проследила за сыном участливым взглядом. Она увидела, как над дувалом, по ту сторону проулка, показалась девичья головка — девушка тоже смотрела вслед Алиджану. Халниса-хола узнала Фариду, докторшу, поспешила захлопнуть калитку.

Немного погодя, направляясь к соседке, она встретилась со сторожем махалли, стариком с торчащими, длинными, как мечи, усами. Поздоровавшись с ней, сторож сердито проговорил:

— Одна морока с вашим сыном! Давеча опять подрался… Ох, дождется молодчик!..

У Халнисы-хола заныло сердце: так вот отчего Алиджан явился вчера такой растерзанный! Она умоляюще взглянула на старика:

— Уж вы простите его…

— То-то и беда, что все прощаем да прощаем… Работать ему надо! Вон какой верзила вымахал, а все лодыря гоняет, сидит на материнской шее…

Халниса-хола хотела сказать, что сын никак не найдет подходящей работы, да прикусила язык… Кто ей поверит? Другие-то давно уже выбрали себе дело по нраву. Валиджан, вон, работает с утра до вечера, у огненной печи, обливаясь потом, и доволен своей судьбой. А младшему — все не по душе… Безделье ему по душе!