Алексей Горбачев - Подвиг доктора Бушуева

— Вы, коллега, забыли, что наши войска под Москвой, — горделиво заявил доктор Корф.

— Наполеон даже был в Москве, но всем известно, чем это кончилось.

— Теперь другие времена, — с досадой отмахнулся доктор Корф.

— Согласен — времена другие, — отвечал Фёдор Иванович. — Времена меняются, меняются нравы, и только любовь к Родине остается неизменной.

Однажды доктор Безродный осторожно, бочком втиснулся в тесную приёмную с газетой в руках.

— Фёдор Иванович, читали? — спросил он, показывая газету. — О вас пишут и даже портрет ваш поместили. Посмотрите.

Фёдор Иванович сразу не понял, о какой газете идет речь, и вдруг мелькнула мысль: а что, если газета каким-то чудом пришла оттуда, из-за линии франта, что, если там кто-то написал о нём… Но нет, это была местная газетенка «Городское слово». В ней на снимке Фёдор Иванович увидел себя, коменданта и доктора Корфа.

— Вот послушайте, что пишут о вас. — Безродный каким-то захлебывающимся голосом читал: — «Известный хирург Фёдор Иванович Бушуев, которого население наше знало как самого чуткого и самого отзывчивого врача, совершил достойный подражания подвиг по спасению жизни храброго офицера вооруженных сил Германии нашего уважаемого коменданта господина полковника Вальтера Дикмана. В беседе с нашим корреспондентом Фёдор Иванович Бушуев заявил: «Освободительная миссия армии фюрера…»

Не помня себя, Фёдор Иванович выхватил из рук Безродного газетенку и разорвал её в клочья. Задыхаясь, он зло предупредил:

— Я вас прошу, Матвей Тихонович, не читать в моём присутствии эти грязные листки. Очень прошу…

Вскоре о «благородном поступке» русского хирурга Фёдора Бушуева передало берлинское радио, а потом доктор Корф развернул перед ним свежую берлинскую газету, и Фёдор Иванович снова увидел себя у постели улыбающегося коменданта.

Завистливо поглядывая на русского врача, доктор Корф рассыпался в любезностях и поздравлениях.

Фёдор Иванович чувствовал себя до глубины души оскорблённым, униженным, ему казалось, будто его с ног до головы облепили несмываемой грязью, заклеймили на веки вечные позором, и это страшное клеймо видно всякому.

«Дожил, доктор Бушуев… Тебя нахваливает лютый враг, а если хвалит враг, подумай, кто ты есть», — с огорчением раздумывал он. Порою им овладевало желание взять в руки кухонный нож и, явившись в палату к Дикману, всадить его по рукоятку в заштопанное сердце коменданта. И пусть потом фашистские газеты пишут об этом, пусть печатают его портреты, пусть говорят люди… Он искупит свою вину перед ними…

Фёдор Иванович стал замкнутым, неразговорчивым. Ему совестно было смотреть в глаза сотрудникам больницы. Он даже старался избегать встреч с Майей.

К часу дня, когда начался приём, в больничном коридоре снова стало тесно. Люди, пришедшие на приём, вполголоса переговаривались, делились новостями. Слышалось чье-то болезненное оханье, доносился надсадный, с присвистом, кашель. Матери успокаивали расплакавшихся детей.

Словом, всё было, как всегда. Но проходя по коридору, Фёдор Иванович заметил, что люди осторожно жмутся к стенкам, опускают головы, словно боятся взглянуть на него. Здесь же он встретил знакомую старуху — бабушку пятилетнего Миши. Она снова привела на приём внука. Увидев доктора, малыш заулыбался, но бабушка дернула его за рукав.

— Сиди уж, нечего вертеться, — грубовато сказала она внуку.

— Заходите, пожалуйста, — пригласил Фёдор Иванович Мишину бабушку.

Старуха вскинула на доктора тёмные строгие глаза.

— Нам не к спеху, можно обождать Матвея Тихоновича. К нему пришли на приём нынче, — отчужденно сказала она и, отвернувшись, о чём-то заговорила с соседкой.

Только маленький Миша доверчиво улыбался и недоумённо посматривал на бабушку, точно спрашивая: и почему ты не ведешь меня к доброму дяденьке доктору?..

Фёдор Иванович тоже улыбнулся малышу.

«Что с тебя взять, Миша, ребенок ты… И к немецкому солдату побежал за куском хлеба, и меня ты, брат, не осуждаешь за ту злополучную операцию. Да знаешь ли ты, несмышлёныш, что для врача нет на свете более тяжкого наказания, чем то, когда больной отказывается от его помощи», — так думал доктор Бушуев, тяжело шагая к двери приёмной.

И пусть потом к нему всё-таки приходили на приём (больше ведь некуда податься больному человеку), и он оставался всё тем же внимательным, чутким врачом, но в глазах пациентов он читал молчаливое осуждение, в их словах не было прежней доверчивой откровенности. Люди стали опасаться и презирать его.

Даже Елена Степановна Соколова, та самая Елена Степановна, с которой они вместе спасали раненого красноармейца, случайно встретившись на улице, отвернулась, молча прошла мимо, как будто не заметила его, доктора Бушуева. Он окликнул её. Она не обернулась, ускорила шаги.

Только одна Майя была по-прежнему заботливой и внимательной, как будто ничего не произошло. Порою ему казалось, что она лукавит, умело скрывая свои истинные чувства. Но странное дело — и в тоне её голоса он слышал былые дружеские нотки, и в её голубых глазах он видел прежнее расположение к нему.

За это время Фёдор Иванович ни разу не видел Зернова и не знал, как тот отнёсся к его операции. Спросить об этом Майю он не решался, а сама она молчала. Но тот факт, что Зернов с тех пор ни разу не появился в его квартире, казался подозрительным.

Однажды Майя сказала доктору:

— С вами очень хочет встретиться Зернов. Он зайдёт вечером.

Фёдор Иванович настороженно взглянул на сестру, как бы спрашивая: а зачем? Впрочем, ясно зачем — Иван Егорович придёт судить его по всей строгости.

Зернов пришёл на квартиру к доктору часам к восьми. Он был в замасленной фуфайке, в такой же замасленной бобриковой кепке, старых кирзовых сапогах и сейчас походил на человека, не привыкшего следить за своей внешностью. К щекам вдобавок давно не прикасалась бритва, и они заросли буйной с проседью щетиной. Выглядел Зернов значительно старше своих лет, и только горячие карие глаза смотрели бодро и молодо.

Пожимая руку доктора, Иван Егорович с иронической улыбкой спросил:

— Ну как, Фёдор Иванович, не обременяет вас европейская известность?

Доктор Бушуев нахмурился, догадавшись, о какой известности идёт речь, и хотел было резко ответить, но гость опередил его.

— Любопытный подарочек принес я вам, — тоном заговорщика продолжал он. — Взгляните.

Зернов достал из кармана вчетверо свёрнутый лист и бережно развернул его на столе. Первое, что бросилось в глаза Фёдору Ивановичу — неуклюжий чёрный орел, державший в когтистых лапах белый кружок с чёрным крестом свастики, потом увидел себя и опять улыбающегося коменданта. Доктору Бушуеву почудилось, будто лицо коменданта растёт, увеличивается, как на экране в кино, и неотвратимо наплывает на него. Чёрные крылья орла и чёрный крест свастики с хищно загнутыми концами тоже росли, увеличивались, наплывали и охватывали его, как липкие щупальцы спрута. Фёдор Иванович содрогнулся, чувствуя, что ему не хватает воздуха.