Алексей Горбачев - Подвиг доктора Бушуева

— Прошу вас, коллега, очень прошу, — торопливо сказал по-немецки доктор Корф, неодобрительно поглядывая на офицера.

Фёдор Иванович опять усмехнулся про себя, понимая всю нелепость и офицерского приказа и просьбы немецкого врача. Да неужели они в самом деле думают, что он, советский хирург, со всех ног бросится в операционную, чтобы спасать фашистов. В первое мгновение ему хотелось гордо вскинуть голову и дерзко крикнуть в лицо захватчикам: не желаю!

А что будет потом? Потом… повесят… Да, повесят. Он знал, что гитлеровцы не церемонились, виселиц в городе было много. Захватчики вешали и заложников, и тех, кто делал попытку не подчиниться «новому порядку», и просто схваченных на улице во время облав.

«Что же делать мне? Как быть?» — лихорадочно проносилось в голове Фёдора Ивановича. Он спрашивал себя, как в таком положении поступили бы Зернов и Майя? И не находил ответа. Окружённый врагами, он был один в своей бывшей больнице.

— В операционную, — вновь зловеще процедил за спиною офицер.

Фёдор Иванович не двинулся с места. Будь, что будет, а он не пошевельнёт пальцем и не станет спасать раненых оккупантов. Пусть лучше смерть…

И вдруг вспомнил обожжённого лётчика Казакова. Парень медленно, очень медленно выкарабкивался из тяжелейшего состояния. Фёдору Ивановичу с трудом удалось ликвидировать угрожающее осложнение ожога — крупозное воспаление легких, но больной был ещё слаб. Пройдет неделя, другая, прежде чем сможет он встать на ноги… А сможет ли без его, доктора Бушуева, помощи? Вряд ли. А вдруг раскроется тайна и станет известно, что Казаков — советский лётчик, сбитый в воздушном бою, — что ждёт тогда обожжённого парня? Ведь он, доктор Бушуев, дал слово и себе и тем двум женщинам-сестрам, которые, рискуя, первыми укрыли у себя лётчика, выходить, вылечить, спасти его… И вдруг… А другие больные, которых положил к себе в больницу, что будет с ними?..

«Не время, не время умирать тебе, доктор Бушуев», — с какой-то острой душевной болью подумал Фёдор Иванович.

— Халат! — решительно потребовал он.

Когда халат был подан, Фёдор Иванович подошёл к рукомойнику и медленно стал обрабатывать руки — куда ему спешить. Краешком глаза он видел, как нетерпеливо расхаживал по предоперационной сердитый офицер, как вносили в операционную и выносили оттуда раненых.

— Быстро! Быстро! — торопил доктора офицер.

Фёдор Иванович выпрямился и требовательно сказал:

— Господин офицер, я прошу не мешать мне и вообще оставить предоперационную. Здесь распоряжаются врачи!

Гитлеровец опешил от этих слов. Широко раскрытыми глазами он смотрел на дерзкого русского хирурга, судорожно сжимая кулаки, но к нему подбежала сестра и что-то сказала. Офицер чертыхнулся и вышел в коридор.

Фёдор Иванович проводил его торжествующим взглядом и вдруг увидел над дверью облупившийся потолок.

«Придётся перекрашивать после них, ремонтировать», — озабоченно подумал он, продолжая неторопливо мыть руки.

— Спирт!

Сестра-немка бросила ему на мокрые ладони тёплый шарик со спиртом.

— Стерильный халат, перчатки.

— Битте, битте, — услужливо говорила ему сестра-немка.

С высоко поднятой головой, с полусогнутыми разведенными руками Фёдор Иванович вошёл в свою бывшую операционную. Сколько раз, бывало, хозяином входил сюда, чтобы сразиться с болезнью. А сейчас? Сейчас он снова увидел знакомые, чуть голубоватые стены, паркетный с зеркальным блеском пол, высокий потолок, большие окна, плотно задёрнутые тёмными шторами светомаскировки, и почувствовал, как заклокотал в груди неудержимый гнев. Здесь, в его операционной, слышалась чужая речь, были чужие халаты, чужие маски и пахло чужими лекарствами. Хотелось распахнуть настежь окна и двери и требовательно крикнуть: вон отсюда! Но понимая своё бессилие, он стиснул до боли в скулах зубы и шагнул к столу.

Доктор Корф был встревожен. Опять смешивая немецкие, русские и латинские слова, он объяснил русскому коллеге, что у них тяжёлый, раненный в сердце.

— Я много слышал о вас, коллега, и уверен, что вы справитесь, — заискивающе говорил он.

Раненый лежал на операционном столе, прикрытый, как саваном, белой простыней. Лицо его было заострённым, бледным от потерянной крови. Чуть полуоткрытые мутные глаза ввалились под надбровные дуги. Раненый дышал часто и жадно, как рыба, выброшенная на берег.

«Здесь, кажется, и без моей помощи скоро всё будет кончено», — подумал Фёдор Иванович.

На стеклянном столике уже поблескивали приготовленные хирургические инструменты. Высокая, тощая операционная сестра-немка, в широкой марлевой маске, в аккуратно повязанной косынке, выжидательно смотрела на русского хирурга. В её холодных голубоватых глазах была видна готовность выполнить любое его распоряжение. На противоположной стороне стола, как из-под земли, вырос перед Фёдором Ивановичем доктор Корф.

— Ассистент, — сквозь марлевую маску сказал он.

Доктор Бушуев чуть заметно кивнул головой, и вдруг им овладела какая-то робость. Он был один, совершенно один в своей бывшей операционной, а рядом чужие люди, по какой-то злой иронии судьбы — его коллеги, его помощники и вместе с тем его враги. Он старался побороть эту робость и, чтобы окончательно стряхнуть ее, потребовал:

— Йод!

Перед ним было небольшое квадратное окошко в простыне, сквозь которое виднелось так называемое операционное поле — бритая кожа груди. На коже груди, чуть пониже соска, зияла на первый взгляд безобидная ранка.

— Новокаин! — раздался в операционной чей-то незнакомый, чуть дрожащий голос. Только потом Фёдор Иванович понял — это его собственный голос.

— Скальпель. Пинцет!

И вслед за этими словами, как эхо, отзывался переводчик. Впрочем, перевода не требовалось, потому что и ассистент, доктор Корф, и опытная операционная сестра понимали русского хирурга без перевода.

Доктор Бушуев приступил к привычному делу. Руки его работали почти автоматически. Он окружал рану веером пинцетов-зажимов, останавливая кровотечение, и всё дальше пробирался в грудную клетку. Вот и сердце. Оно то вздрагивало, будто чего-то испугавшись, то надолго замирало и казалось неживым.

На мышце предсердия Фёдор Иванович увидел тёмное пятнышко. Он осторожно коснулся кончиком пинцета — это был осколок, кусочек металла чуть поменьше копеечной монеты. Отчётливо было заметно, как при каждом сокращении сердца вокруг осколка сочилась кровь.

«Ага, значит проникающее ранение», — подумал Фёдор Иванович. И вдруг вспомнилось ему, как однажды привезли в больницу случайно раненного в сердце охотника. Почти все врачи сочли раненого дядю Борю безнадёжным, а Фёдор Иванович заупрямился и пошёл на операцию. Дело было вот в этой же операционной ранней весной. Он вот также увидел тогда на сердце охотника тёмное пятнышко — дробинку и так же сочилась кровь. Даже в глазах у Майи он успел тогда прочесть — дескать, напрасны наши старания, дяде Боре уже нельзя помочь. Нет, не напрасны, взглядом возразил он операционной сестре. Мы будем продолжать операцию, мы будем продолжать борьбу, потому что врач не должен терять надежды до самой последней минуты, не должен опускать руки до самой последней секунды.