Алексей Горбачев - Подвиг доктора Бушуева

— Возьми, внучок, возьми, — разрешила бабушка.

— Экий ты, брат, нерешительный, — улыбнулся доктор.

— Учёный, — всхлипнула бабушка. — Поманил его однажды солдат немецкий куском хлеба. Побежал наш Мишенька. Ребенок ведь, что с него взять. А солдат-то хлеб себе за спину спрятал, а Мишеньку щёлкнул пальцем по носу и загоготал, как гусак.

Мальчик за обе щеки уплетал хлеб и сияющими глазёнками поглядывал на дяденьку доктора.

— Спасибо, Фёдор Иванович, и за хлеб спасибо и за добрые слова спасибо, — церемонно сказала на прощание бабушка.

Фёдор Иванович задержался на приёме дотемна. Уставший, разбитый и подавленный, он сейчас не имел сил добраться до дома — в пустую холодную комнату. В больнице тоже было холодно, но здесь он чувствовал себя лучше.

При свете лампы (лампа была заправлена бензином с солью и устрашающе попыхивала) он листал амбулаторный журнал, даже не отдавая себе отчёта, для какой цели просматривает нынешние записи. По всей вероятности, сказывалась давняя, ещё довоенная привычка. Бывало, после каждого амбулаторного приёма он задерживался в кабинете, чтобы наедине, просмотрев записи, обдумать, какие больные обращались к нему, что нового — радостного или, наоборот, тревожного — принёс ему рабочий день. Эти раздумья над амбулаторным журналом, по твёрдому убеждению Фёдора Ивановича, помогали ему своевременно оперировать, избегать ошибок.

Сейчас, невольно сравнивая те довоенные записи с нынешними, он с отчаянием замечал, как возросла заболеваемость. Виной тому, конечно, война.

Война… Каждый человек смотрит на ужасы войны своими глазами. Строитель, например, в ужасах войны в первую очередь замечает развалины — гибель творения рук своих; крестьянин-хлебороб видит израненные поля, втоптанные в землю сапогами солдат, колесами орудий и гусеницами танков несозревшие колосья хлеба… А врач? Врач прежде всего видит разрушение самого ценного, что имеют люди, — здоровья. Врач видит печальные детские глазёнки, тонкие, как спички, детские ножки, искривленные рахитом от недоедания. Врач видит кровь, раны, смерть.

Стихнет война, будут написаны о ней книги, будут воздвигнуты памятники героям, будут судимы и наказаны изменники и военные преступники. На развалины придёт строитель, возьмёт в руки мастерок, и встанут дома ещё краше и добротней разрушенных. Придёт хлебороб, распашет извилистые окопы, заровняет воронки, сотрёт с лица земли гусеничные следы, и зашумят поля хлебами… А врач? Врач будет лечить старые, часто открывающиеся раны. Но врач знает, что не бесследно проходят для человечества и для будущего потомства раны, голод, страх.

Можно с точностью до копейки подсчитать материальный ущерб, нанесённый народному хозяйству. Но как подсчитать ущерб, нанесённый войною здоровью человечества?

Нельзя учесть неисчислимое…

Мысли Бушуева прервала Майя.

— Фёдор Иванович, вы ещё не ушли домой?

— Здесь отдохну, что-то нога разболелась, — ответил он. — А тебе пора уходить. Уже темно.

— А я только маленькой темноты боялась, — улыбнулась она.

Майя отворила дверцу тумбочки и достала оттуда большое чуть желтоватое яблоко.

— Фёдор Иванович, посмотрите, какая прелесть. Для вас берегла, — весело говорила она, подбрасывая на ладони, как мячик, яблоко.

Фёдор Иванович нахмурился, упрекнул:

— Ты видела, здесь были дети, разве не могла отдать им.

— Что поделаешь, детей было много, а яблоко одно. Я не Исус Христос, чтобы накормить одним яблоком всех детей города. Давайте пить чай. Помню — вы любите с яблоком…

Что он мог возразить этой хитрой Майе, которая знала все его привычки и любимые лакомства. Но на этот раз он всё-таки от яблока отказался и посоветовал:

— Отнеси больному Казакову.

— Казаков отлично накормлен, а мы будем пить чай, — стояла на своем Майя.

— Не время чаёвничать, уже поздно. Поспеши-ка домой, — сказал Фёдор Иванович.

— Успею.

— Не будь ребёнком, — рассердился он. — Разве не знаешь, что ходить по городу очень опасно, разве не знаешь, что кругом патрули, которые стреляют даже в призраки.

Майя улыбнулась.

— Я не призрак, а человек живой.

— Прибавь — легкомысленный!

Эти слова ещё больше раззадорили Майю.

— Фёдор Иванович, что я слышу! — смеясь, воскликнула она. — Когда-то вы говорили о моей серьёзности, даже в пример другим ставили…

— Не притворяйся, Майя, — отмахнулся он. — Я вижу, тебе совсем не весело.

Майя оборвала смех.

— Да, вы правы — не очень весело. А что касается патрулей, не волнуйтесь, я им могу показать вот это. — Она достала из кармана какую-то бумажку, на которой, точно кровавое пятно, краснела немецкая печать.

— Пропуск? — удивился Фёдор Иванович.

— Как видите — пропуск. Могу ходить по городу в любое время.

— По всей вероятности, кто-то вручил тебе этот пропуск не для того, чтобы ты ходила на чаи.

— Тоже верно, — согласилась Майя. — Откровенно говоря, пришла я сюда не для того, чтобы угощать вас яблоком. Ночью в больницу из леса явится один человек. Я должна кое-что передать ему. Вы не возражаете, если встреча состоится здесь?

Фёдор Иванович покачал головой.

— А разве моё возражение помешает встрече, разве раньше ты спрашивала разрешения, а встречи-то, наверное, здесь уже были. — Фёдор Иванович подошёл к ней, заглянул в глаза. — Знай, Майя, я тебе не помеха, я твой союзник. Помнишь, я просил тебя сказать обо мне товарищам. Ты говорила?

— Извините, не успела.

— Не успела? Как же так, Майя, — с обидой продолжал он. — Я надеялся, я верил.

— Завтра кое-кто придёт к вам.

На следующий вечер Майя привела на квартиру к Фёдору Ивановичу Зернова.

— Иван Егорович? Здравствуйте! — воскликнул обрадованный и удивлённый доктор. — Как ваша рана?

Пожимая руку, гость ответил:

— Совсем зажила. Спасибо.

— Нехорошо, Иван Егорович, после операции ни разу врачу не показались, ни разу к себе не пригласили, — упрекнул он Зернова.

— Каюсь, Фёдор Иванович. Как это говорится, виноват, исправлюсь, — ответил тот.

— Рано встали, очень рано.

— Тоже грешен, — улыбнулся Зернов. — Сами знаете — время такое, не до лечения.

Доктору Бушуеву давно хотелось встретить Зернова и откровенно поговорить с ним. Сперва он только догадывался, а теперь был уверен, что бывший директор МТС играет не последнюю роль в городском подполье, что Зернов, по всей вероятности, специально остался в городе для партизанской борьбы. Поэтому сейчас Фёдор Иванович без предисловий начал:

— Я знаю, Иван Егорович, кто вы и что делаете, и хочу быть с вами. По-другому жить не могу. Прошу принять.

Обветренное небритое лицо гостя было серьёзным и сосредоточенным. Из-под сдвинутых кустистых бровей изучающе и строго смотрели острые карие глаза. Зернов не торопился с ответом, он как бы обдумывал и взвешивал каждое слово доктора.