Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

Усач поворачивался лицом к двери и смолкал. В его голубых глазах стояли слезы. Потом он вдруг зло обращался к Роману:

— Что вам Россия! Вы обгадили ее, и еще обгадите! Вы подохнете с голода и добром вспомните перед смертью и Николая, и Колчака!

— Мучителей народа не вспоминают добром, — отвечал Роман. — Не заслужили они добрых поминок.

— Мучителей? А вы сами кто? Не мучители? Вы отняли у меня дом, семью, родину. Я остался нищим! — кричал усач.

— А мы всю жизнь нищие. Испокон веку народ в нужде. Лишь шомполами да плетками его угощают?

— Будет вам, — примирительно говорил старик-полковник. — Здесь мы все равны, у всех ничего нет. Значит, и ссориться нет повода. Почитайте-ка лучше нам последнее стихотворение Маслова. Это был большой поэт, прекрасный стихотворец!

Усач снова глядел в окно и читал:

— И панихиду споет… — повторил старик, сокрушенно покачивая лысой головой.

Иногда офицеры принимались ругать Колчака. Он был и правителем никудышным, и плохим главнокомандующим. У англичан несчастливая рука. Им нужно было выдвинуть в диктаторы генерала Василия Болдырева. Того знала армия. Болдырев состоял в Директории. Авторитет его был непререкаем. Выходец из народа, георгиевский кавалер, профессор. Или вручить бразды правления Россией Анатолию Пепеляеву. Вероятно, так и будет. Когда Советская власть в Сибири падет, а она не продержится здесь и месяца, англичане заменят Колчака Анатолием Пепеляевым.

— К этому времени некоторые из нас вылечатся и примут участие в новом, победоносном походе на Москву, — возбужденно замечал усач.

Но радость тут же сменялась унынием. Усач снова подходил к окну, и его просили спеть жалостливый романс. И он пел и плакал.

Роман выздоравливал. Профессор относился к нему с подчеркнутым вниманием. Чем дальше уходили колчаковцы на восток, тем любезнее становился Ряжский. Прошла у Романа отечность, профессор позволил ему подниматься с койки и гулять. Теперь больной может позвонить в Совдеп и сообщить о своем состоянии. В госпитале есть телефон.

Роман обещал поговорить с Советом. Не мог же он признаться, что нет у него там знакомых, кроме матроса, да и тот, наверно, уже давно позабыл Романа.

Однажды, гуляя по длинному коридору, Роман заметил у колонн подъезда часовых. Это были поставленные Чека люди, которые арестовывали выписывающихся из госпиталя белых офицеров. Как только офицеры переступали порог, на них уже не распространялись никакие международные законы. Их не опекал больше Красный Крест.

С этого дня офицеры принялись растравлять свои раны. Но лекарства и время делали свое. Офицеры вылечивались и уходили под конвоем в Чека. Их провожали долгими печальными взглядами.

Наконец, настала очередь усача. Ему разбинтовали руку, осмотрели и сказали, что завтра кончается срок лечения.

— К сожалению, ничего не могу предпринять, — растерянно пожимая плечами, говорил профессор.

Усач угрюмо молчал весь вечер. Глядел на лепной потолок, в одну точку, о чем-то размышляя. А когда в палате погасили свет, Роман услышал, как усач негромко сказал старику-полковнику:

— Из жизни нужно уходить, как из проданного с торгов дома. И не хочется, а надо. В дом вселяются новые жильцы, — и тяжело вздохнул.

А ночью палату поднял выстрел. Усач покончил с собой.

На освободившееся место положили тоже рослого, черночубого мужчину средних лет. У него были большие карие глаза, пристальным взглядом которых он оценил обстановку. И сразу же сказал откровенно:

— Я — поручик Мансуров из казачьей дивизии Анненкова. Буду лечить простреленную руку и триппер полугодовой давности.

— Вы, вероятно, шутите, поручик, насчет… — с усмешкой начал и вдруг замялся старик в пестром халате. — Нельзя же так.

— Насчет триппера? Нет, не шучу! А руку прострелил сам.

Услышав фамилию Мансурова, Роман вздрогнул. Так вот он какой! Это по его приказу атаманцы перепороли осенью восемнадцатого года все село. И этот гад ведет себя так спокойно и нагло в городе, где установлена советская власть!

Роман решительно поднялся и зашагал к двери.

— Вы куда? — спросил его Мансуров. — Уже доносить? Дайте мне хоть отдохнуть, познакомиться с вами поближе.

— Чека с тобой познакомится, ваше благородие! — сквозь зубы процедил Роман, встретившись взглядом с Мансуровым.

Белая армия отступала. Это было паническое бегство. На сотни верст вытянулись вдоль Сибирской магистрали обозы. Шли и ехали обмороженные, голодные, злые. Бились в тифу уложенные на санях штабелями и прикрученные веревками. А вокруг бушевали метели, звенели морозы, горели сторожевые партизанские костры.

Армия таяла. Солдаты гибли в стычках с красноармейцами, умирали от ран и болезней, разбегались кто куда. Они не были способны упорно сопротивляться. Это показали еще бои на подступах к Новониколаевску. Сдав Омск, генерал Войцеховский хотел остановить красные войска на рубеже Оби. На заседании военного совета он сказал:

— Я не мыслю себе потери Новониколаевска. С ним мы потеряем все.

Тогда поднялся командир корпуса Сибирской армии Гривин, боевой пятидесятилетний генерал, закончивший германскую в чине полковника. Гривина знали в армии, как способного, дальновидного военачальника.

— Нас разобьют, — возразил он убежденно. — Вот почему я отдал приказ отступать к Иркутску.

— Вы отмените свой приказ, Петр Петрович, — сдерживая ярость, проговорил Войцеховский.

— Это было бы неблагоразумно.

— Вы передадите корпус другому.

— В этом нет необходимости, — ответил Гривин.

Белый от гнева, Войцеховский выхватил пистолет и в упор трижды выстрелил в Гривина.

Приказ об отходе корпуса был отменен. Однако это ничего не изменило. Войска не удержали Новониколаевска и покатились дальше на восток. Не сумели они устоять и под Красноярском.

Теперь это была уже не армия, а дикая орда, ожесточенная сознанием собственного бессилия. Не Каппель и Войцеховский — сама смерть предводительствовала ею. Горе тем селам, по которым проходили колчаковцы. Убийства и насилия совершались на каждом шагу. Как ненасытная саранча, опустошали белые землю. Губили все, что попадалось, и сами гибли от красноармейских и партизанских пуль, от жестоких сибирских морозов, от тифа.

Между союзниками, как и в Омске, шла потасовка. Уже не за Россию Колчака дрались они, а за то, как бы спасти свою шкуру. В их стае действовал волчий закон: они рвали слабого. Чехи не подпускали к железной дороге белогвардейцев. Пусть русские идут пешком, не мешая продвигаться на восток чехословацким эшелонам. Англичане и французы перекладывали всю вину за поражение на американцев. Япония, хищно оскалив зубы, ждала за Байкалом русское золото.