Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— И то, и другое, прапорщик, одинаково печально…

Владимир Поминов попросил хозяйку поставить самовар, сбегал за самогоном. Он заметил в Мансурове перемену к лучшему. Поручик не нес околесицу, как в прошлый раз. Рассуждал вполне здраво, хотя по-прежнему не совсем лестно отзывался о Колчаке.

— Колчака, а вместе с ним и нас, погубило отсутствие на местах сильной власти. Прежде чем объявлять поход на красную Москву, нужно было укрепить тыл. Иметь в каждой волости гарнизоны. И не зарываться на фронте. Не метаться от Перми до Уральска. А сразу же делать ставку на соединение с Деникиным. Впрочем, мы все недооценили большевистских сил. В то время, когда наша армия редеет, их армия быстро растет.

— Неужели наше наступление на Мефодьева провалилось? — беспокоился Владимир.

— К сожалению, этот факт неоспорим. Мы слишком поздно начали операцию или слишком рано Колчак уступил красным свою столицу. К партизанам подошла армия из России, и, на мой взгляд, нам пора сматывать удочки. Атаман Дутов покинул свои станицы, а у него целое казачье войско, — в раздумье ответил Мансуров.

— А как же теперь моя мама?

— Ты прежде подумай о себе. У твоей мамы больше шансов выжить.

Ночью играли в карты, а часа в четыре Мансуров и Володька вышли во двор проводить прапорщика. В это время по всему селу вдруг захлопали выстрелы.

— Я узнаю, в чем дело, — сказал прапорщик, прыгая в кошевку.

Офицеры быстро оделись: стреляли неспроста. Наверное, партизаны прорвали или обошли фронт и ворвались в Степную. На всякий случай Владимир оседлал коня.

Прапорщик подъехал растерянный и зачастил, глотая слова:

— Бунт… Полки восстали! Ехать… Прорвемся…

— Садитесь в седло, поручик, а я в кошеве поеду, — крикнул Владимир.

Перестрелка на улицах усилилась. За углом двухэтажного поповского дома строчил пулемет. И когда кошевка, взвихрив снег, выскочила в переулок, кто-то бросил в нее гранату. Мансуров, мчавшийся саженях в тридцати сзади, видел, как подняло взрывом Владимира и прапорщика.

«Вот и конец тебе, а мама, наверное, еще жива», — с холодным равнодушием подумал о Владимире поручик.

Мансуров проскочил переулок. Его спасли снежная заметь и темнота. Он не жалел коня, гнал во всю мочь. Далеко за селом он сорвал с полушубка погоны, снял и бросил в снег шашку. Оставил при себе лишь пистолет, который спрятал за пазухой. И уже не галопом — легкой рысцой поехал дальше.

Госпиталь, в котором лечился Роман, помещался в ободранном кирпичном здании неподалеку от вокзала. Палата выходила окнами на оживленную улицу. На мостовой стучали копыта, скрипели телеги, не смолкал людской говор.

Роман лежал головой к одному из окон. Он хорошо слышал, что творилось на улице. Сначала шумы не раздражали. Больше того, Роману были по душе звуки суматошной, неустроенной жизни города, недавно освобожденного от врага. Он как бы сам переносился в эту жизнь, кипел в ее котле. Но потом все осточертело, захотелось тишины.

Шумы угнетали и других больных.

— Почему бы не устелить мостовую соломой! — возмущался раненный в грудь старик в полосатом халате, койка которого была рядом с Романовой.

— Солома? А не лучше ли положить здесь тифозных, а второй этаж отдать нам? — спрашивал, обращаясь к двери, высокий красивый мужчина с холеным лицом и пышными усами. У него была на перевязи рука, как, впрочем, у большинства лечившихся.

Роман попал сюда с трудом. Дед Гузырь двое суток возил его по больницам города. Но везде отказывали. Отказали и здесь, в госпитале Красного Креста. Новониколаевск был взят красными лишь неделю назад, и во всем царила страшная неразбериха. Тифозные валялись прямо на улицах, у подъездов больниц. Роман уже подумывал ехать домой, но один из встречных красноармейцев, прочитав выданную Гаврилой бумагу, посоветовал:

— Вы в Совет поезжайте. Там помогут.

И верно. В Совете дали им провожатого. Большого роста матрос с кадыком на худой шее и черными усиками хлопнул сухой волосатой рукой по деревянной кобуре маузера, угрюмо сказал:

— Я из них душу вытряхну. Контру лечат, а мы подыхай под забором.

По пути в госпиталь матрос рассказал, что многие колчаковские офицеры, не желая идти с отступающей армией, поранили себя и теперь лежат в больницах. Чека не может добраться до них. Раненые находятся под защитой Красного Креста до полного излечения. Жди, когда поправятся, наедят морды. Они поживают там неплохо.

Матрос объяснялся с самим профессором Рижским, чистеньким, благообразным старичком, который начальствовал в госпитале.

— У меня нет мест. Можете пройти и взглянуть. Больные лежат в коридоре, — говорил профессор, потряхивая клинышком седой бороды.

— Не помирать же человеку, — гремел матрос. — А это еще нужно проверить, кого вы врачуете.

— Не имеете права! — загорячился профессор. — Есть международные соглашения!

— Мало ли какие соглашения контра повыдумывала! Вот и революцию погубить сговорились, да не вышло!.. А этого больного вы положите к себе и за жизнь его отвечаете перед Новониколаевским Советом депутатов!

— Вы ничего не понимаете в медицине. Разве я могу дать гарантии? — размахивал руками Ряжский.

— Можешь. Все вы можете, да не хотите! Давай-ка, дядя, ищи койку больному. Сам не найдешь, я помогу!

В конце концов профессор принял Романа.

— Я, дядя, еще приду к тебе, проверю, как ты наших лечишь! — угрожающе произнес матрос на прощанье.

Когда Романа внесли в палату, раненые зашушукались. Их было здесь семеро. И ни в одном Роман не признал простого мужика. Как выяснилось позже, эта палата не отличалась от других. На весь госпиталь приходилось лишь двое больных бойцов Красной Армии: Роман и еще один красноармеец из регулярных частей. Остальные — белые офицеры, которым мирволил профессор Ряжский.

Первое время офицеры остерегались Романа. Не говорили при нем о войне и Советской власти. Враждебно поглядывали на него и шли в коридор или в соседние палаты. Но скоро спохватились, что таиться от Романа нечего. Все равно в Чека знают об этом офицерском прибежище.

Из их разговоров Роман понял, что старик в пестром халате — полковник генерального штаба, служил у Каппеля. Красивый усач — тоже полковник, командовал бригадой на Пермском направлении. Они задавали тон в палате.

Усач любил петь. У него был приятный баритон. Обычно он подходил к окну, глядел на заснеженную, кишащую народом улицу и раздумчиво выводил:

В такие минуты палата замирала. Песня рвала сердца. Офицеры скрипели зубами, ломали пальцы, плакали в подушки. Им, действительно, некуда было спешить. Там, за окнами, Чека ожидала их выздоровления, чтобы посадить в тюрьму или расстрелять. Хватит, повозили вас ямщики, господа офицеры! Слазьте, приехали!