Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— Чего ж это вы, будто в рот воды набрали? — с обидой проговорил Гурцев.

— Я скажу, — поднялся Ливкин.

Гурцев облегченно вздохнул. Но приметил, что мужики насторожились. Подались вперед.

— Жить без Советской власти мы не можем, — начал Ливкин. — Мы шли за нее в бой в Питере, за нее льется сейчас кровь на всех фронтах. Верно ты говоришь, товарищ Гурцев. Мы поддерживаем ваше предложение!

— Ты, Терентий Иванович, за себя высказывайся, — Мефодьев скривил губы. — Тут у каждого есть свой язык и каждый соображает, как быть.

Ливкин удивленно посмотрел на Мефодьева. К чему это он? Неужели заупрямится, пойдет против? Нет, Мефодьев сам столько боролся за Советы. Тут что-то другое. Опять будет горячиться.

На замечание Мефодьева откликнулись сразу. Из коридора послышалось:

— Правильно! Каждый сам себе хозяин!

— Агитатор не сдавал своего хлебушка Советской власти, потому и не знает, как мужику весело жилось. Он в чужой рубахе блох ищет!

— Ён, может, сам по нашим амбарам шастал!

Ливкин вздрогнул, словно от удара, и кинул поверх голов:

— Эх, вы! За что же бьетесь тогда?

— А ты поясни, — снова ворвался в класс чей-то голос. — Мы — темный народ.

И смех хитрый, вызывающий.

— Да, я брал хлеб у крестьян! Брал, потому что сам видел, как помирают с голоду рабочие! Вы живете тут, как у христа за пазухой… — выкрикнул Ливкин и осекся. Понял, что хватил через край. Сел, отдуваясь.

Костя Воронов потянулся к нагану, вскочил:

— А ну, повтори, как мы тут живем! У меня батьку сожгли!

— Костя! — грозно вскинул брови Мефодьев.

— Да за такие слова я любому влеплю пулю!

Антипов положил руку на плечо Ливкина. Лучше помолчать. Ливкин устало опустил голову.

У Мефодьева прыгали на столе пальцы. Он заметил это, сунул руку в карман, но опять вытащил. Заговорил, стараясь быть спокойным:

— Конечно, мы обсудим предложение Гурцева. Только, по-моему, надо отбросить — «рабочих депутатов». Откуда они взялись, рабочие? Когда мы в Покровском начинали воевать, они по городам сидели… Дожидались, значит, чтоб прийти на готовенькое. Так?

— Позволь мне, товарищ Мефодьев! — не выдержал Гурцев. — Ты вводишь бойцов в заблуждение. Рабочие боролись и борются за Советскую власть. В самом Омске было два крупных восстания против Колчака. У вас за все время погибли десятки, а там на одной станции Куломзино за два дня убито больше четырехсот человек. Жестоко подавлены восстания во Вспольске, Новониколаевске и других городах.

— Не слыхал про такое, — смягчился Мефодьев.

— И народом руководят большевики. Наша партия восстанавливает Советскую власть. Ты что, товарищ Мефодьев, против Ленина?

Костя Воронов опять рванулся вперед, но его осадил новый окрик Мефодьева. Костя сник.

— Нет, я за Ленина. И за Советскую власть. А с исполкомом и повременить можно. У нас есть свой штаб, революционный. Есть и пусть остается до поры.

Роман нетерпеливо выбросил руку, пояснил:

— У нас в Покровском то же на то и выходит. Гаврила был председателем в Совдепе, теперь он ревкомом командует. Как ни крути, а он все — Гаврила.

— За что ж вы воюете? — пожал плечами Гурцев.

— За себя. Ты что, с неба свалился, не знаешь? — крикнул Волошенко.

Антипов затушил недокуренную цигарку о пузырек с чернилами и начал:

— Я считаю…

— Ты армию послушай! — раздраженно оборвал его Мефодьев. — Прикончим Колчака, тогда и разберемся, Советскую власть поставим. Исполком выберем. Как думаешь, Геннадий Евгеньевич?

Рязанов, не ожидавший такого вопроса, немного смутился, встал. Пощипывая густые брови, ответил негромко:

— Самое страшное в теперешних условиях — двоевластие. Я считаю, что если согласиться с приезжими товарищами, то нужно распускать ревкомы.

Мефодьев согласно кивнул головой:

— Над ревкомами мы сами хозяева, а то к нам будут приезжать и распоряжаться.

Ливкин понял, наконец, что пугает Мефодьева. Он боится, что инициатива главного штаба будет связана решениями Совета. Нет, так не пойдет, товарищ главнокомандующий! С партизанщиной надо кончать.

Об этом же подумал и Антипов.

Костя зачастил к Пантелею Михееву. Приходил, садился за стол и просил хозяйку налить чаю. Пил большими глотками, обжигался кипятком. Потом закуривал и начинал разговор:

— Да разве ты знаешь, дядька Пантелей, какая была у тебя дочка! Пока ты путался с атаманцами, она в человека выросла.

Пантелей ронял голову на грудь, и крупные слезы срывались с его век. Невмоготу ему были эти посещения.

— А ну, еще раз повтори все сначала, — просил Костя.

И Пантелей снова и снова рассказывал о том, как ходили они с Мансуровым к вагону смерти и что ночью ответил Лентовский.

— А может, Лентовский сбрехал? — допытывался Костя.

Пантелей качал головой. Лентовский обманывать не станет. Он никого не боится, ни перед кем не отвечает за свои дела. Тому, кто попался к Лентовскому, одна дорога — в могилу.

Костя холодно смотрел во влажные глаза Пантелея и задавал последний вопрос:

— А кто предал Нюру?

Пантелей не мог вспомнить. Ведь ему о ком-то говорил Мансуров. Но о ком? О ком? Горе притупило память. Из нее, словно вода из решета, утекли впечатления тех дней. Остались лишь ледяные глаза Лентовского.

Костя долго ожидал ответа и, не дождавшись, уходил.

Но однажды Пантелей вспомнил:

— Купчиха, Агафья Марковна. Она сказала Лентовскому про Нюру.

В этот день Костя впервые обошелся с Пантелеем по-сыновьи ласково. Подошел к нему и уперся лбом в седую голову. Сказал ободряюще:

— Пока не увидишь ее мертвую, никому не верь.

Больше Костя не приходил. Почти трое суток никто не видел его и на улице. Сидел в избе и много курил, обдумывая что-то. Потом отпросился у Мефодьева в Покровское.

В отличие от Сосновки, Покровское выглядело совсем по-мирному. Дворы опустели. Не было видно ни людей, ни скотины. На полях шла жатва. Хлеборобы дорожили каждым погожим днем.

Чтобы не растравлять рану в сердце, Костя объехал переулками пепелище родного дома на Кукуе. С потемневшим лицом выскочил на своем Рыжке к оружейной мастерской. Не спешиваясь, кликнул Якова. Тот вышел на крыльцо озабоченный. Увидел Костю, заулыбался.

— Порох ничего. Стрелять можно, — сказал Яков. — Но гари много. Придется вставлять пятый патрон в обойму фабричный, чтобы очищать ствол.

— Много зарядили?

— Сколько было гильз, столько и сделали. Тысяч двенадцать.

— Ого!

— Ты из Сосновки?

Костя кивнул.

— Как там Рома?

— Ничего. Нюру жалеет.

Яков задумчиво сморщил лоб, наказал:

— Пусть Любу не забывает! Поклон-то ей передал?

— А то как же! Передал, — солгал Костя. — Я тебя, Яша, вот о чем попрошу. У тебя тут кузница есть. Пусть скуют мне звезду на батькину могилу. Крест выдерну и заброшу, а звезду на столбик поставлю.