Виктор Стариков - Рябиновая ветка

Громко хлопнула дверь, и звонкий девичий голос встревоженно спросил:

— Мама, кто у нас?

— Тише, — шепнула мать. — Спит… Из города человек. На завод к вам…

— А! — равнодушно протянула девушка.

— Собрать ужин?

— Не надо, ничего не хочу, — нетерпеливо ответила девушка и быстро прошла по дружно заскрипевшим половицам.

Из репродуктора зазвучала музыка и тотчас оборвалась.

Скрипнули пружины кровати, очевидно, разбирали постель.

Мать с укором сказала:

— Ну, что ты, Нюра, такая? Смотреть тошно…

— Что, что, — с раздражением начала девушка, и вдруг в голосе ее прорвались слезы. — Завтра опять на плиты пойдем… Вот чего! И слушать не хочет. Вам, говорит, забава, а мне план. Вот как он рассуждает… Больше, говорит, о цехе не заикайтесь.

Послышались сдержанные рыдания девушки.

Мать и дочь заговорили так тихо, что уже ничего нельзя было разобрать. Девушка, кем-то сильно обиженная, плакала, а мать старалась успокоить ее. «Солнце глиной не залепишь…» — сердито сказала в чей-то адрес Варвара Михайловна.

Скоро голоса смолкли, щелкнул выключатель, и дом погрузился в тишину.

Утром Сергей умывался во дворе. По ступенькам крылечка звонко простучали каблуки.

— Без меня воду на огород не таскай! — крикнула девушка. — И корову сама подою.

Охлупин обернулся. У крыльца стояла девушка лет восемнадцати. Его поразили голубые глаза такой ясности, что трудно было представить их отуманенными слезами. Светлые волосы она уложила в небрежный пышный узел, и казалось, что это сделано сознательно: небрежность прически очень шла к широкому смугловатому лицу. Короткие рукава пестрой блузки открывали загорелые руки.

Девушка заметила внимательный любопытный взгляд Сергея, смущенно поклонилась и торопливо пошла к воротам.

«Красавица, — подумал Сергей. — Чего же ты ночью плакала?»

После завтрака с молчаливой Варварой Михайловной, захватив этюдник, Сергей пошел на старинные каменоломни: он решил, раз нет председателя, начать знакомство со здешними местами с мраморного карьера. За завтраком хотелось спросить Варвару Михайловну о рябиновой ветке, но уж очень расстроенным было и утром лицо хозяйки.

Цветущим лугом Сергей спустился к узенькой светлой речке, с желтыми берегами и густыми зарослями ольхи. Посвистывали стрижи. Хотя был еще ранний час, но в воздухе уже накапливался зной.

Следуя по берегу речки, дорога на каменоломню вошла в лес. Стояла сенокосная пора, и в стороне, среди деревьев, виднелись цветные платья женщин, доносился звон литовок. Остро пахло свежим сеном. Река вилась по лесу, в воздухе мелькали стрекозы; словно брызги воды, под ногами разлетались кузнечики.

Старой лесной дорогой, видно, пользовались только в покосные дни: высокая трава была чуть примята колесами. По сторонам стояли могучие березы, какие можно встретить в старинных парках.

Скоро колесная дорога кончилась, вытянувшись в плотно утоптанную тропку, по которой, как рассказала Варвара Михайловна, следовало идти до самых каменоломен. Она привела Сергея на просеку со столбами высоковольтной линии, зараставшую березовым подлеском и шиповником. Охлупин присел на пенек отдохнуть.

Раздвинув кусты, на просеку вышел старик в синей рубашке, в сапогах, с узловатой можжевеловой палкой в руках и небольшой торбочкой за спиной. Из-под густых бровей выглядывали добрые серые глаза.

— Счастливо отдыхать! — сказал старик.

— Спасибо, — отозвался Сергей и предложил папиросу.

— Нет, сынок, свой курю, — отказался старик, удобно усаживаясь на траву возле пенька. Он достал расшитый бисером кисет и стал набивать табаком маленькую трубку с желтым костяным мундштуком.

Словоохотливый старик оказался жителем поселка. Звали его Кузьмой Григорьевичем. Узнав, зачем приехал в поселок Охлупин, он как будто даже обрадовался. «Ага, помнят все-таки, что тут мастера живут», — пробормотал он в бороду, которую в разговоре все отводил в сторону, словно хотел отмахнуться от нее.

— Родился на мраморе, — сказал о себе Кузьма Григорьевич, — борода от старости зеленеть начала, все на мраморе живу. В хорошее ты место приехал, жалеть не будешь. Мраморские работники славятся. Слышал, наши памятник другу Горького французскому писателю Анри Барбюсу делали. В Париже на могиле писателя стоит. И моя долька в том памятнике есть. Мы тогда все лето хорошие блоки искали — самый лучший уральский камень отобрали — без трещины, без изъяна.

Кузьма Григорьевич начал рассказывать о детях — такие у него два удачных сына, оба мраморные мастера, от его профессии не отступились. Дома почти не живут, по городам катаются — то зовут их дворец облицовывать, то жилой дом, то вокзал. Широко в жизнь мрамор пошел. Не то, что раньше, когда знали только ступени для особняков да плиты на могилы. Жаль, что сейчас сыновей нет дома. Не успели из Москвы приехать, где высотный дом облицовывали, как в Молотов вызвали — речной вокзал мрамором украшать. Они проводили бы Сергея к каменоломням и всю красоту здешних мест показали. Кузьме Григорьевичу без сыновей скучно стало дома сидеть, кур стеречь, пошел он змеевик искать — голубоватый и мягкий, как воск, камень; камнерезы его любят. Подарок хочется одному хорошему человеку сделать, повеселить его.

Заговорили о мраморе, о камнях, о красоте их, оживающей в руках настоящего мастера. О всяком камне у Кузьмы Григорьевича имелась в запасе занятная история, со всяким камнем у него была связана какая-нибудь удача в жизни. И трудно было разобрать, где в его балагурстве кончалась правда и начиналась сказка.

Сергей поднялся.

— Ты где остановился, мил-человек? — спросил Кузьма Григорьевич, тоже поднимаясь.

— У Шестопалихи.

Кузьма Григорьевич чуть встревожился.

— Ты там обо мне молчи, — таинственно подмигивая и отводя в сторону бороду, попросил он. — Змеевик этот для дочки Шестопалихи ищу. Знатный был мастер ее отец, самый видный. В музее его работы держат. Так и называются — шестопаловские. У Нюрки отцовские руки и глазок острый… Сын в технику ударился, а дочка от камня отойти не может. Смотри-ка, девчонка, а камень к себе потянул… Так ты там обо мне промолчи. Будешь жить, мой дом не обходи. Может, и стариковская болтовня в чем поможет.

— Ладно, сохраню секрет, — пообещал Сергей, вспомнив девушку, увиденную утром, и рябиновую ветку на письменном столе. Не ошибся в предположении, что попал в семью камнереза. Но чья рябиновая ветка — умершего отца или дочки?

— Это хорошо, что тебя прислали, — продолжал Кузьма Григорьевич… — Значит, не думают камнерезные работы закрывать. А наш-то председатель совсем не дает камнерезам ходу. Ты присмотрись ко всему получше — к порядкам нашим, к мастерам молодым. Хорошие тут есть ребятки, чувствуют камень, но Нюрка среди них на отличие. Не забывай старика, — еще раз напомнил он.