Анатолий Соболев - Якорей не бросать

И вдруг они оба увидели Пятнистого с той стороны трала, на свободе. Рядом с ним были редкие собратья, по счастливой случайности не попавшие в западню. Они совсем забыли про Пятнистого и теперь, увидев, ощутили на миг какую-то надежду, и оба сразу закричали, взывая к его помощи. И Пятнистый услышал, кинулся к ним, заметался рядом по ту сторону прозрачной стены.

Преодолевая страх перед тралом и перед криками ужаса погибающих сородичей, Пятнистый кидался на трал, пытался рвать чудовищно крепкую нить, но только в кровь изранил себе губы. Но он все наскакивал и наскакивал на эту прозрачную непонятную стену и никак не мог понять, почему не может пробиться к Ней.

Когда трал резко пошел вверх, стало еще тяжелее. Под чудовищным прессом хрустели позвонки, вдавливались в тело ребра, ломались хвосты. Из самок вместе с икрой выходили внутренности, самцы истекали окровавленной молокой. И все разом закричали, но они не смогли взломать толщу воды своим предсмертным криком, и на судне их не услыхали.

Водоворот, что возник возле трала при всплытии, отбросил Пятнистого в сторону, и он, порыскав еще в мутной, обагренной кровью воде и подчиняясь инстинкту самосохранения, кинулся на спасительную глубину и едва увернулся от клюва альбатроса, что ракетой пронзил рядом с ним воду. Пятнистый ушел на глубину, чтобы уже никогда не увидеть ни Ее, ни Луфаря.

Как только трал начал всплывать на поверхность океана, на него обрушились тысячи птиц. Белыми молниями пронзали они воду, и та рыба, которой чудом удалось выскочить из трала, попадала в клюв альбатросов или чаек. Вода серебристо кипела от пузырчатых следов, что оставляли птицы, продолжая свой стремительный полет в воде. Огребаясь крыльями как веслами, они меняли направление, делали петли и настигали добычу. И чем выше всплывал трал, тем больше и больше ныряло птиц. Они безостановочно пикировали в воду, рвали рыбу из трала, устраивая потасовки, пронзительно кричали, хлопали крыльями... Началось пиршество.

Трал поднимался все выше и выше и вдруг, набирая скорость, выскочил с шумом и плеском на поверхность океана огромной толстой гусеницей, облепленной со всех сторон суетливыми и жадными птицами.

И рыбу опалило нестерпимым жаром необъятного чужого простора. Обожженный губительным солнцем, задохнувшийся в бесконечном воздушном пространстве, Луфарь еще чувствовал рядом Ее и в предсмертной агонии попытался защитить избранницу от этого яростно-жгучего мира.

Немигающими, вылезшими из орбит глазами Она смотрела на гибельно-жаркий и ослепительный чужой мир. Упругая, красивая и тяжелая, она теряла красоту и жизнь. В икре и пенистой молоке раздавленные тела Луфаря и Ее были еще рядом, и они отдавали последние токи жизни друг другу.

Трал вышел из воды, набитый до отказа. В нем ворочались, затихая уже, большие и толстые, как поросята, луфари.

Когда трал был поднят и вылит на палубу для шкерки, Луфарь был еще жив и видел, как над ним наклонилось странно-уродливое существо с безобразно длинным раздвоенным хвостом и тонкими длинными передними плавниками и с уродливо маленькой головой. Он не знал, что над ним склонился человек, и два черных внимательных, как у осьминога, глаза с интересом разглядывали его. Луфарь уходил из жизни и не слышал уже, как это существо сказало:

— Гляди, какой красавец! В музей бы послать!

— А рядом-то какая! — откликнулось другое такое же странное существо. — Кадр что надо!

Луфарь и Она лежали в месиве измятых, измазанных икрой и молокой сородичей, не успевших дать потомство, не исполнивших извечный закон продолжения жизни. В тот момент, когда они меньше всего заботились о своей безопасности, и настигла их беда. На них обсыхала неоплодотворенная икра, вяла, сжималась, лопалась, источая таинственный и святой жизненный сок; свертывалась молока, теряя жизненную силу и свое предназначение.

Вскоре вся рыба покрылась ржавым налетом высохшей на беспощадном африканском солнце икры и молоки. Жизнь была прервана в самом истоке. И над всем этим огромным месивом рыб стоял запах глубин, запах зачатия жизни.

А потом была шкерка. Ночью.

Мы со штурманом Геной вышли на нее после вечерней вахты, в ноль часов. Палуба была залита светом прожекторов. Непроглядно-черная тропическая ночь сжала «Катунь», погрузила в бездонную глубину влажной душной тьмы, и наш маленький островок света средь непостижимо огромной южной ночи был ничтожен и жалок.

Луфарь — рыба тяжелая и толстая, имеющая форму веретена. Луфари, как поросята, лежат на палубе. Штурман Гена работает артистично: хватает рыбину и одним махом отсекает ей голову циркульной пилой — механики обеспечили нас техникой. Потом обезглавленная тушка скользит по столу вдоль двойного ряда матросов с ножами. Скользкую, почти круглую, ее трудно держать. От постоянного напряжения быстро заболели пальцы левой руки. Но все же со шкеркой теперь я управляюсь быстрее. Навык уже есть. Да и работать ночью легче, чем днем, — солнце не печет, даже прохладный ветерок иногда налетит. Звезды качаются над головой — слегка штормит, и стоять на палубе скользко. За освещенным пространством палубы шевелится огромный тяжелый океан.

Работа идет споро, с азартом.

Палуба уже завалена внутренностями, тут же отсеченные головы и хвосты. Ноги утопают в них. Пахнет кровью, тиной. Никогда бы не поверил, что можно вот так, буквально по колено, стоять в рыбьих отбросах и не иметь возможности переменить положение ног — настолько крепко увязли бахилы в тяжелой и тягучей массе внутренностей. Если бы не ветерок с океана, то нечем было бы дышать — удушлив запах сырой рыбы, крови и внутренностей.

И хотя смеха, шуток, как это бывает днем, не слышно, работаем все же не менее весело, чем при солнце. То поймаешь улыбку, брошенную мимоходом, то озорной взгляд вскользь, то подмигнет кто: мол, давай-давай, жми, ребята!

И ребята жмут.

Вон Эдик шустрым колобком катается по палубе и неустанно подает луфаря на стол, под циркульный нож штурмана Гены. Странный этот парень — Эдик. Две жены у него (бывшая и настоящая) живут в одной квартире, а он здесь, в океане. Нарочно не придумаешь такой ситуации. В одной комнате — первая жена с ребенком, в другой — вторая, тоже с ребенком, которого усыновил Эдик. Дети играют вместе, женщины готовят на одной кухне. Разъехаться не могут, еще не разменяли квартиру. Матросы спрашивают Эдика: «Не дерутся жены?» — «Нет, даже дружат, — улыбается Эдик. — Пацаны вот дерутся». Но и те на улице объединяют усилия против общего обидчика, если кто их затронет. Игрушки у них одни, квартира одна, папа один, только мамы разные. Это служит матросам поводом для разных шуток, безобидных правда.