Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Позднее я узнал, что отец стрелял себе в висок. Но мать, находившаяся в то время в кухне, чутьем угадала надвигающуюся опасность и, стремительным рывком преодолев пространство комнаты, ударила отца по руке—пуля, скользнув по виску, ушла в потолок.

Жили мы тогда уже не в Новосибирске. В том большом городе, куда мы спешно уехали ночью из моей родной деревни, мы прожили совсем мало — отца перевели на железнодорожную станцию председателем райисполкома. Принял он район в тяжелое время — шел падеж скота, и отец дневал и ночевал в колхозах. Возвращался из района смертельно усталым и, уронив голову на руки, подолгу сидел за столом, думая какую-то невеселую думу.

Скот падал — навалилась на него какая-то чума. По станции пополз слух: «Вредительство!» И мы, пацаны, обсуждали вопрос; как бы поймать этих вредителей, которые травят скот, подсыпая, наверное, яд в сено коровам и в жмыховое пойло свиньям. Таких врагов народа надо ставить к стенке — было нашим единодушным решением. И однажды я заявил отцу:

— Враги народа это делают. Их надо карать революционным мечом.

Мать охнула, сжав руки на груди:

— Чего мелешь-то, окаянный, чего мелешь!

Отец долго и молча смотрел на меня, полуулыбка-полугримаса коснулась его обметанных внутренним жаром твердых губ.

— Несмышленыш, — сказал он матери. — Чего с него взять.

А я обиделся. Я знал, что вокруг орудуют враги народа и надо повысить революционную бдительность. Я учился уже в пятом классе и был грамотнее отца, который в детстве окончил всего два класса церковноприходской школы. Я не раз поправлял ему ошибки в словах.

Потом у отца был приступ аппендицита, и его увезли в больницу, а когда вернулся — тот выстрел.

Хорошо утром на вахте!

Жары нет, солнце еще не печет, видимость отличная, до самого горизонта. Все двери и окна открыты, и ветерок гуляет по чисто отдраенной рубке, приятно холодит кожу.

Мы все в шортах, сандалиях на босу ногу, голые по пояс, загорелые, сильные, красивые, черт побери! Даже я чувствую себя молодым и этаким олимпийским спортсменом.

Ах как хорошо жить в такое вот солнечное, радостное утро, когда над тобою прекрасное синее небо, вокруг зеленый шелковый простор океана и воздух насыщен пряным ароматом тропиков!

На этот раз ловим по старинке, без фишлупы, потому что луфарь сбивается в стаи на самой поверхности воды и океан «кипит» в том месте, приобретает желтовато-коричневый оттенок. Вот такие пятна — целые поляны! — мы и высматриваем на воде. Кто в бинокль, кто просто глазом.

Помощников у штурмана сейчас хоть отбавляй. Все свободные от вахты вывалили на бак, на пеленгаторную и шлюпочную палубы, глазеют по сторонам, высматривая добычу, радуются свежему утру, чистому воздуху, ласковым лучам солнца.

Лебедчик Володя залез на мачту, устроился там на перекладине, как во времена парусного флота. Он даже похож на пирата: голова повязана красным платком, по пояс голый, загорелый, но татуировка на груди на современную тему — старт баллистической ракеты; клубы дыма, пламя и ракета, уходящая в зенит, то бишь под Володино горло. Днепровский служил ракетчиком в армии.

— Как увижу Индию — крикну, — обещает он и через минуту кричит с мачты: — Есть!

— Индия? — спрашивает штурман Гена. Он стоит на мостике перед рубкой, я — на штурвале.

— Нет — луфарь!

— Где? — волнуется Гена, оглядывая океан в бинокль.

— Вон справа!

— Где? Где?

— Да вон плещется! — кричит досадливо Володя. — Разуй глаза-то!

— Это у тэбя в глазах рябит, кацо! — кричит лебедчику Автандил Сапанадзе с палубы, а сам беспокойно оглядывает океан.

— Не вижу! Где? — мечется перед рубкой встревоженный штурман Гена, то припадая к биноклю, то всматриваясь из-под руки.

— Дальтоник! — кричит ему Володя и подает команду:—Право пятнадцать! Поворачивай руль!

— Гордеич, руль прямо! — наказывает мне штурман Гена и грозит Володе кулаком. — Ты там не приказывай! Где, не вижу!

— Если бы там девушка показалась, сразу бы увидел, — скалит ослепительные зубы Андрей Ивонтьев.

Он тоже на палубе, рядом с ним неизменный Чиф. Песик, встав на задние лапы и передними упершись в кнехт, глазеет на океан, не понимая в чем дело, но на всякий случай громко лает. Шум и возбуждение на палубе действуют на него.

— Вах! — восклицает Автандил и делает характерный кавказский жест руками. Слова Андрея о девушке он принимает близко к сердцу. — Дэвушка! Если б тут показалась дэвушка! Я бы вплавь...

— Телеграмму вчера послал жене, что любишь, — высовывается из окна рубки Фомич.

— Зачем разглашать тайну!—грозит ему пальцем Автандил. — Я б нэ пашел с табой в развэдку!

— Право пятнадцать! Поворачивай руль! — кричит Володя. Он выше всех и видит дальше.

— Косяк лево десять! — вдруг объявляет Эдик. Он уже совсем почернел под африканским солнцем и катается темным колобком от борта к борту. — Поворачивай!

— Косяк право десять! — благим матом орет наш повар. В белой куртке на голое тело и в колпаке, он тоже здесь и, вместо того чтобы варить обед, мечется со всеми по палубе.

— Косяк за кормой!—раздается чей-то вопль.

— Тихо! — прикрикивает капитан, поднявшийся в рубку. — Развели базар. — И приказывает мне: — Лево десять!

— Право пятнадцать! — вопит взволнованный до предела штурман. Наконец-то и он увидел луфаря.

Я не знаю куда поворачивать и вдруг сам вижу на блеклой зелени океана большое желтовато-коричневое пятно прямо по курсу «Катуни» и кричу:

— Косяк! Косяк! Прямо по носу!

— Прямо руль! — быстро ориентируется Носач.

— Есть прямо руль!—радостно отвечаю я и пру на косяк.

Сейчас он будет у нас в трале, сейчас мы его заарканим, голубчика! И наконец-то я увижу эту легендарную рыбу, о которой мне прожужжали уши с первого дня рейса. Какая она, эта рыба, выгодная для плана и заработка, ради которой мы полмесяца бежали в этот район промысла? Я только знаю, что луфарь — хищник, морской волк, живет в одиночку или малыми стаями. В большие косяки собирается только на нерест. В другое время его не поймаешь, он рыскает по всему океану.

Со всех сторон кричат матросы, каждый видит свое пятно, и каждый хочет, чтобы повернули именно туда, куда показывает он.

— Прямо руль! — еще раз повторяет капитан. Это — чтоб я не поддался ажиотажу и не стал бы крутить траулер направо-налево.

— Э-эх!—разочарованно кричит с мачты Володя. — Такой косяк прохлопали! Двадцать тонн верных.

— Не-ет, вон тот, справа, надо было брать, — вздыхает Эдик.

А океан «кипит», куда ни глянь! Зеленая вода желтеет пятнами, будто ржавчиной схвачена. На минуту передаю штурвал Гене и выскакиваю на мостик — поглядеть на эту долгожданную рыбу.