Геннадий Юшков - Живая душа

— Прозит! Не устали от деловых разговоров?

— Я ведь не развлекаться пришел.

— Танцевальные ритмы навевают игривое настроение…

Клюге смотрел теперь без улыбки. Спокойно, пристально.

— Может, станцуете, Владимир Алексеевич? А затем познакомите с партнершей.

У Ермолаева похолодело в груди. Будто там, внутри, вдруг потянуло сквозняком, ледяной сыростью… Вот, оказывается, в чем дело. Клюге не случайно выбрал этот кабак. Какие тут случайности! Можно бы раньше догадаться, что он знает про Наташу. Конечно, знает — давным-давно прослеживаются связи бывшего дворянина Ермолаева. На такой уж работе дворянин.

— Кого я должен привести, господин полковник?

Он искал способа хоть как-то защититься. А такого способа не было. Затянута петелька.

— Эх, Владимир Алексеевич, — сказал Клюге с упреком. — Можно не доверять друг другу. Даже необходимо, Только не до абсурда! Отчего вы не сказали, что эта девушка вам близка?

— Она не близка. То есть в другом смысле… Это никого не касается, господин полковник.

— Стыдно, Владимир Алексеевич. Если бы вы раньше сказали — неужели она служила бы здесь?

— Она только танцует.

— Я ужаснулся, когда узнал об этом!

«Интересно, сколько месяцев ты за ней следишь? — подумал Ермолаев. — И зачем эта петелька? Мерзавец ты последний».

У него была в памяти картинка, которую он берег так, как иные берегут старые фотографии. Шесть лет назад, когда еще не кончились деньги, он катал Наташу на верховой лошади. Четырнадцатилетняя девочка на лошади. Небо, ветви деревьев, солнечные пятна и девчонка на лошади… Он хотел это сохранить подольше, как хранят любимые фотографии.

— Как вы могли допустить, Владимир Алексеевич?

— Мне, господин полковник, свою-то семью содержать трудно.

— Разумеется, времена не из легких! Но если бы вы сказали, что она — дочь вашего бывшего командира и он перед смертью просил…

Ермолаев перебил:

— Я считал излишним рассказывать.

— Стыдно, Владимир Алексеевич. Мы цивилизованные люди. И живем не в мустьерскую эпоху.

«Понимает, что я не ударю, — подумал Ермолаев. — По лицу, что ли, видит…»

— Идите, Владимир Алексеевич, — сказал Клюге.

— Вы хотите предложить ей работу?

— Естественно.

— Ей неизвестно, где я служу.

— Идите, Владимир Алексеевич. Полагаю, что это скрывать не обязательно. Она поймет.

Ермолаев погасил сигарету, поднялся и пошел к дверям соседнего зала.

Клюге смотрел вслед Ермолаеву, испытывая досаду. Выясняется, что и здесь будут лишние хлопоты. В сообразительности Ермолаеву не откажешь, он заподозрил, что сегодняшний откровенный разговор отнюдь не откровенный.

Дворянина нужно крепко держать в руках. Увы, сейчас не сорок первый год.

Клюге встретил Ермолаева три года назад в 800-м полку особого назначения, знаменитом полку «Бранденбург». Господи, какая в те времена была обстановка, какой духовный подъем! Клюге тогда еще не принадлежал к высшему офицерскому составу, до полковничьих погон было далеко, — столь же далеко, как вот этому ликеру до настоящего бенедиктина. Но Клюге знал, что преодолеет это расстояние. Перспективы открывались воистину беспредельные.

Неужели он ошибся и Ермолаев пророчески намекает на закат его карьеры?

Отто Клюге умел думать. Думать, анализировать, взвешивать. Это проявилось еще в юности, когда он, удивив семью, выбрал себе смехотворное поприще — изучение славянской филологии. Нищая Германия, еще не вставшая с колен после позорного разгрома в войне, инфляция, миллионы безработных, отчаявшийся отец, пересчитывающий обесцененные деньги, — и вдруг Отто идет изучать какую-то тарабарщину. Сумасшествие! Отец лишил его поддержки, выгнал из дома.

А Отто, прозрачный от недоедания, потихонечку думал, думал. Взвешивал. У него была склонность, даже талант к изучению языков, и он понимал, что этим надо воспользоваться. Именно теперь, пока недалеким людям это кажется нелепостью…

Излагая основы внешней политики обновляющегося государства, Гиммлер во всеуслышание заявил о возможности завоевания жизненного пространства на Востоке. Клюге проанализировал эти высказывания и увидел, что увлечение языками может пригодиться на совершенно иной стезе.

Скоро он был уже сотрудником абвера. И когда на его рабочий стол легли материалы имперского совета обороны, состоявшегося 26 июня 1935 года, Клюге ощутил первое большое удовлетворение.

«Задача пропаганды в войне состоит в том, чтобы взорвать фронты противника изнутри, — гласил документ, — отвлечь его тем самым от выполнения боевых задач и затруднить ему ведение войны… Разведка должна изучать в мирное время психологию вероятного противника, чтобы знать все его трещины, способные привести к расколу».

Знания, которыми обладал Отто Клюге, приобретали значение военного потенциала.

И все же истинное могущество своей новой профессии, масштабы возможной деятельности Отто Клюге осознал позднее. Для ведения войны Германии была необходима нефть, и шеф разведки адмирал Канарис, разработав соответствующий план, сумел прибрать к рукам румынские нефтепромыслы. Половина потребного количества нефти беспрепятственно потекла в империю. Вот на что способна разведка. Вот ее влияние на исторические процессы. Клюге испытывал не только интерес к работе, он испытывал подлинное вдохновение.

А затем была радиостанция Гляйвиц и знаменитый полк «Бранденбург». И если в операции на польской границе Клюге был мелкой сошкой, то в полку «Бранденбург» он играл уже не последнюю роль. И когда диверсанты, переодетые в красноармейскую форму, были переброшены через русскую границу, и ночью 21 июня получили по радио сигнал-подтверждение о начале действий, и стали выходить из строя узлы и линии связи, нарушаться коммуникации, взлетать мосты, и советским пограничным частям не удавалось сдержать натиск, — Отто Клюге чувствовал себя полководцем не меньшего ранга, чем его однофамилец-фельдмаршал.

И вскоре — гораздо быстрей, чем мечталось, — Отто Клюге получил Железный крест и витые погоны оберста… Неужели это был зенит карьеры? Неужели начинается закат?

Ермолаев, намекнувший на это, еще не подозревает, что шеф разведки адмирал Канарис недавно вызвал к себе оберста Клюге и предупредил, что, если операция завершится провалом, Клюге будет немедленно разжалован, А разжалованных разведчиков ждет или смерть, или концлагерь Дахау…

Клюге, который держит в кулаке Ермолаева, сам ощущает пальцы на горле. Увы, теперь не сорок первый год… Танковые колонны фельдмаршала-однофамильца отброшены от стен Москвы, а месяц назад другой фельдмаршал, фон Паулюс, поверг империю в траур после Сталинграда. Качается, качается земля под ногами…