Геннадий Юшков - Живая душа

— Я в плен не сдавался.

— Это мы с вами знаем.

Клюге сделал ударение на слове «мы» и выдержал паузу. Воронин остался невозмутим. Обросшее, исхудалое лицо было спокойным, глаза полуприкрыты.

— Нигде не зафиксировано, что вас подобрали в бессознательном состоянии. Никто этого не видел. Вы сдались в плен, Александр Гаевич. И рассказали о дислокации советских частей. Охотно рассказали все, что вам известно…

— Там верят, что я не расскажу.

— Мы располагаем довольно подробными сведениями о вашем участке фронта…

Воронин не поднимал темных, посиневших век. И крупные руки его лежали на коленях неподвижно.

— Легче всего подумать, что эти сведения поступили от вас.

— Ничего. Там разберутся.

Было ясно, что Воронин не боится. Вины за собой не чувствует и оттого спокоен. Вполне допустимо, что уже в концлагере приготовился к смерти. Встречаются фанатики, которым легко умереть, если совесть чиста.

— Что ж, такая стойкость делает вам честь, Александр Гаевич. Я по профессии филолог и встречал в литературе лестные отзывы о вашем народе. Рад, что они подтверждаются.

Беседа принимала оттенок, точно соответствующий геббельсовскому циркуляру. Не называйте их скотами и варварами. Похваливайте за доблесть. Министр пропаганды был бы доволен.

Но министр лично, можно сказать, не сталкивался с варварами. Иначе знал бы, что нельзя всех зачислять в олигофрены. Не все расцветают от глупой похвалы.

Воронин теряет интерес к разговору. Пожалуй, он понимает, что не от хорошей жизни заискивает перед ним полковник абвера. Бог мой, что приходится терпеть весною сорок третьего…

Хорошо еще, Воронин не подозревает, до какой степени он необходим полковнику. Вот уж позлорадствовал бы. Вот бы дал волю сарказму.

Терпение, терпение. Приближается самая серьезная часть беседы, необходима тщательность и осторожность.

— Александр Гаевич, не собираюсь я вас ни в чем убеждать. И агитировать не собираюсь. Я догадывался, что вы откажетесь сотрудничать с нами. А жаль, честное слово. Может, еще подумаете?

— Нет.

— Подумайте, а? Ведь теперь вам даже в лагерь нельзя возвращаться… Свои же убьют, обязательно примут за провокатора. Известна мне обстановка в лагерях. Кстати, и немецких военнопленных содержат не лучше. Живым никто не вернется.

— Отправляйте в лагерь, — сказал Воронин.

— На верную смерть? А за что, собственно? Нелепость какая, Александр Гаевич, — не осталось у вас выхода, как ни ищи… Нелепость войны. Человек не виноват, а его везде ждет смерть. Поневоле растеряешься, как с вами поступить…

— Наберитесь решимости, — сказал Воронин.

— Смеетесь, а весь парадокс в том, что я бы мог вас заставить сотрудничать и тем самым избавил бы от смерти…

— Не заставите.

— Да что вы, Александр Гаевич? Проще простого. Мы переправляем своих людей, за линию фронта. Примерно на вашу родину. Есть адрес вашей жены и детей…

Впервые у Воронина дрогнули пальцы, лежавшие на коленях. Тень прошла по лицу, метнулась во взгляде. Теперь он испугался и при всей своей выдержке не сумел скрыть. Понял, что выдал себя.

«А парадокс-то заключается в другом, — подумал Клюге. — Ты не представляешь, в чем заключается истинный парадокс. Ты почувствовал опасность, но эта опасность угрожает мне, а не тебе. Я хотел проверить, правду ли ты написал в письме, ведь письма бывают лживы, человек иной раз сочиняет трогательные фразы о любви к жене и детям, а этой любви нет. К сожалению, ты написал правду. Ты дорожишь семьей. Плохо. Чем сильней ты дорожишь ею, тем хуже для меня».

В сорок первом агенту можно было пообещать многое. Землю, усадьбу, должность, деньги. Уйму вещей. Сейчас, в сорок третьем, все это обесценилось, и любому агенту нужна страховка на тот случай, если победителями окажутся русские.

«Я могу тебя заставить служить, — подумал Клюге, — но если б ты знал, как мешает твоя семья. Ты не согласишься ее бросить, чтобы скрыться или жить за границей, и бесцельно тебе что-либо обещать».

— Видите, Александр Гаевич, насилие применить легко. Но мне не хочется.

— А толк-то какой в нем? — опомнился Воронин. — Не соглашусь, так будете мстить? Бессмысленно.

— Нет, Александр Гаевич, это слишком наивно. Вариантов много. Но повторяю: не хочу я к ним прибегать. Соратниками становятся добровольно. Тем более, что я ждал от вас пустяковой услуги. Не требуется, чтобы вы сражались, убивали, поджигали. Ничего этого не надо. Нужен просто проводник в тайге. Чтоб вывел из болота и на лесной опушке распрощался. А потом — хоть домой, хоть на фронт. Опять драться с немцами.

— Любопытно, — сказал Воронин, — как это я дома появлюсь? Уж не говоря о фронте…

— Вы новичок в наших делах. Разведка еще не такое улаживает.

— А конкретней?

— Ну, например, сделаем так, будто бы бежали из плена. Все организуем. Комар носа не подточит.

— Изловят ваших диверсантов, что тогда? Промолчат обо мне?

Клюге вздохнул, признался сокрушенно:

— Так мне не интересно беседовать, Александр Гаевич. Хотели бы сотрудничать — другое дело. А так — только время терять.

— Мои намерения могут измениться. Если почувствую реальный смысл.

И снова Клюге вздохнул несколько устало.

— Мы торгуемся так, будто германская армия на грани катастрофы. А ситуация прямо противоположная, Александр Гаевич. И лучшая гарантия для вас — оказать Германии небольшую услугу… Давайте закончим на сегодня. Поразмышляйте немного. Обдумайте условия, которые вам подходят. Не будем ничего решать второпях…

Когда зырянина увели, Клюге позволил себе небольшое отдохновение. Какая-то неизвестная станция транслировала католическую мессу. Мальчишеские голоса пели о бессмертии, о вечном блаженстве на небесах.

До войны Клюге любил слушать «Томанерхор», капеллу из Лейпцига, из Томаскирхе. Ту самую, где два столетия назад кантором был нуждающийся музыкант Иоганн Себастьян Бах. Никто не знает, как исполнялись мессы под руководством Баха, но впоследствии не было на земле капеллы, которую можно было бы сравнить с «Томанерхором». И если бог существует, он спускается слушать лейпцигских мальчиков. Ибо райское пение наверняка хуже.

«…И если вы не будете, как дети, то не войдете в царство небесное»…

Весной сорок третьего где-то поют мальчики. Весной сорок третьего…

Потом Клюге вновь перебрал в памяти разговор с Ворониным. Грустно, что течение этого разговора можно изобразить почти прямой графической линией. Никаких неожиданностей, никаких поворотов. Что-то обреченное.

Весь минувший год абвер наращивал заброску агентов в советский тыл. Настоящая лихорадка сотрясает 2-й отдел («саботаж и разложение»), руководимый коллегой Лахоузеном. На днях в приватном порядке Лахоузен сообщил, что большинство заброшенных агентов исчезает бесследно. Нет, не всех ловит советская контрразведка. Просто агенты или скрываются, или сразу идут сдаваться. Лахоузен склонен думать, что агенты и вербуются лишь затем, чтобы в конце извилистого пути очутиться на советской стороне.