Геннадий Юшков - Живая душа

Лахоузен считал, что открывает важный служебный секрет. А оберст Клюге уже не первый раз пользуется стремлением агентов на восток. Когда обычные методы вербовки не дают результата, Клюге чуть-чуть приоткрывает завесу над будущей операцией. И это срабатывает безотказно. Агент вдохновляется мыслью проникнуть в диверсионную группу, а затем выдать ее русским.

Правда, добавляются лишние хлопоты. Но что поделаешь в нынешней обстановке. Попробуйте иным способом привлечь к работе такого вот зырянина. За весь разговор он дважды проявил заинтересованность — при упоминании о семье и при намеке на десант. Во втором случае реакция, пожалуй, была даже сильнее. Ну и хорошо. Пусть надеется, что открыл доселе неизвестный путь к свободе, пусть верит, что околпачит оберста Клюге.

Пока верит, он будет старательным работником. Даже чересчур старательным — вроде стариков-музыкантов в берлинском ресторане. Энтузиазм сорок третьего года…

Несколько дней Клюге отсутствовал. Успел из латвийской столицы съездить в Эстонию, в местечко Вана-Нурси, где, подобно шампиньонной теплице, скрытно и тихо, разведывательная школа выращивала кадры для абвера.

Под собственным наблюдением Клюге вывез оттуда группу, предназначенную для первого этапа операции. Диверсантам отвели теперь новую резиденцию — бывший санаторий доктора Магалифа. Прославленное курортное заведение. Некогда здесь отдыхал Риббентроп, имперский министр иностранных дел, и Клюге подумал с усмешкой, что с тех пор, очевидно, и приобрело заведение доктора Магалифа специфический запах.

Вернувшись в Ригу, оберст первым делом поинтересовался, сколько новых зырян выявлено в концлагерях. Оказалось — ни одного.

Все сужался, сужался круг возможностей, которыми располагал Клюге. А уже надо было спешить. Оберст прибегнул к последнему средству — связался с гестапо, с отделом IV-A. Там функционировал специальный сектор капитана Кенигхауса, занимавшийся поисками комиссаров и евреев среди военнопленных. Капитана тоже подключили к выявлению коми-зырян. Но это была уже последняя и почти безнадежная попытка…

На следующее утро Клюге, при мундире и знаках отличия, приказал привести Воронина.

— Здравствуйте, Александр Гаевич. Надумали?

— Пожалуй, да, — ответил Воронин. — Я хотел бы подробней узнать, как будет организован этот побег из лагеря… Нужны гарантии для меня, для семьи…

Клюге понимающе склонил голову, и ящиказ письменного стола вынул несколько типографских бланков.

— Придется подписать в самом начале беседы. Мы ведь коснемся вопросов, не подлежащих разглашению.

— Но… как же? А условия?..

— Таков порядок, Александр Гаевич. Не мною заведено.

Обман был прозрачнейший. И все же Клюге не сомневался, что Воронин подпишет, окрыленный своею мечтою. Подпишет и вновь посмеется над тем, как грубо действует абвер.

Воронин вздохнул, взял ручку и расписался на бланке.

Он действительно не мог упустить эту возможность. Едва оберст упомянул о десанте, Воронина охватило волнение. Совершенно естественно, что он сразу увидел для себя выход. Если удастся проникнуть в десант, а на советской территории помочь его ликвидировать — считай, не зря и в плену побывал. Обретает смысл теперешнее воронинское существование.

Все эти соображения были естественны, они не могли не возникнуть. Однако Клюге не знал, что Воронин в основном-то волнуется по другой причине. Прежде всего он думал о том, что не сумеет справиться. Это тревожило всерьез.

Немцы, конечно же, заподозрят подвох и начнут Воронина испытывать. Начнется игра — кто кого. И Воронин не задумываясь пошел бы на это, будь он мало-мальски здоров и крепок. Но ведь он шатается на ходу, спать не может от головной боли. Не вояка он сейчас.

Контузию надо скрывать, инвалид немцам не нужен. И если Воронин согласится, ему необходимо будет превозмогать и эту свою беспомощность, и постоянную боль, и слабость, и этот нестерпимый звон в висках, и плавающие перед глазами круги. Он не справится. Просто не сможет.

Все дни, пока его держали в камере и не трогали, он думал об этом, он извелся от окаянных мыслей, горечи и обиды. Даже забыл на какое-то время о фотокарточке, так неожиданно вернувшейся к нему. На фотографии Нина была красивей, чем в жизни. Красивее и отдаленней. «Чужее» — как сказали бы в родных местах. Наверно, женщины подсознательно чувствуют, как надобно сесть перед фотоаппаратом, как голову повернуть, как улыбнуться…

Нина тоже так поступала и обманывалась в этом стремлении, как обманываются все женщины. Прекрасной она бывает в другие минуты. Когда задумывается о чем-то. Когда смотрит на сыновей. Когда ему, Воронину, смотрит в глаза, забывши о себе… Она так бывает прекрасна, что у него сердце замирает.

Он поглядывал на пожелтевшую, наискосок надломленную фотокарточку и представил себе живую, настоящую Нину. И почему-то увидел ее не дома, а на работе, — как она ходит между партами в своем классе, а ребятишки пишут что-то, и Нина, склонившись, посматривает в их тетрадки. Уютно гудит, пощелкивая березовыми дровами, печка. В мороз во всех классах топятся печки, и какой-то особенный, свежий и вкусный запах наполняет школьное здание. Есть что-то праздничное в этом запахе. Непохожая Нина улыбалась с фотокарточки. Кокетливо улыбалась, еще не подозревая, что скоро начнется война. Весной сорок первого сделана эта фотография.

У станции кричали паровозы. Нине Ворониной казалось, что с каждым днем они кричат все пронзительней и тоскливей. Объяснение тому простое: движение на недавно построенной дороге все усиливается. Громыхает к северу порожняк, а навстречу ему, рассеивая по снегам угольную пыль, спешат груженые эшелоны.

Рассудком-то все понимаешь, но сердце от этих гудков сжимается в тревоге. И начинают мерещиться всякие ужасы — что фронт придвинулся, что фашистские самолеты уже над станцией.

Вдобавок замерзшее окно то и дело озаряется красными сполохами. Это на промыслах жгут попутный газ, — будто флаги на мачтах, полощутся под ветром громадные огненные факелы. Не может Нина привыкнуть к трепещущему свету за окнами, а если наглухо занавешиваться — совсем неприютно будет, как в погребе.

Хорошо, хоть мальчишки умудряются засыпать и при гудках, и при вспыхивающем свете. И — на пустой желудок… Совсем тяжело стало с продуктами, укладываешь мальчишек голодными, они не жалуются, но от этой взрослой их терпеливости еще горше становится. Легко ли видеть, как ребятишки превращаются в безропотных, молчаливых старичков.

Свекровь привезла из деревни молока — белые замороженные круги. Положила их на полку в сенях, чтобы тратить понемногу, и вдруг с одного бока стали круги таять. Это мальчишки, проходя мимо, лизали их. Заплакала Нина, растопила молоко и отдала сыновьям без остатка, — пускай хоть раз напьются досыта.