Геннадий Юшков - Живая душа

Ох, как же далеки эти воспоминания — лодка на быстрине, усталость от намокших тяжелых весел, ночевка на берегу… Не в памяти они сохранились, а будто в мускулах тела. Руки и плечи помнят, голова — забыла.

Он лежал, думал. Старался отгонять мысли о контузии, о том, что вот такой приступ может застигнуть его врасплох, в самое неподходящее время. Тут уж ничем не обезопасишься. Соломки не подстелешь.

Нужно решить, как себя здесь вести, в этом логове. Притворщик из Воронина никудышный. Всю жизнь был откровенен, прямодушен, не скрывал симпатий и антипатий. И сейчас изображать кого-то другого не сумеет. Надобно остаться прежним, но всю линию поведения приспособить к окружающей обстановке.

Зацепочки есть. Только надо поумнее их использовать.

Потом надо разобраться, отчего он, Воронин, сделался для немцев незаменимым. Ведь было еще двое земляков, с которыми повстречался в грузовике… Один — из Сыктывкара. Второй — из Кожвы. Куда они делись? Наотрез отказались служить немцам или тоже поставили подписи на орленой бумаге и теперь очутились в каких-то других «особых командах»? Поселок Кожва — на севере, Сыктывкар — на юге, Ухта примерно посередине. Какая связь? Пока не уловить этой связи, но она может быть, она может обнаружиться. Необходимо думать, думать…

Поутру он стоял у окна, рассматривая черепичные крыши соседних домиков, сосны в тумане, розовом от встающего солнца. Было видно, как подъехала к зданию кочегарки телега, груженная углем. Вчерашний рыжий парень, что-то напевая, прошагал к флигелю, над которым поблескивала антенна. Пашковский выстроил остальных своих подчиненных и увел куда-то на берег залива.

— Чем любуетесь, господин Ухтин? — спросил неожиданно появившийся Ермолаев. От него и с утра попахивало спиртным.

— Утки на заливе.

— А-а, вы же охотник… Но прошу извинить — займемся нашей работой.

Подвинул табуретку, сел, разложил на подоконнике хрустящую полупрозрачную кальку. На нее была скопирована подробная карта.

— Узнали?

— Да.

Трудно было не узнать: с юга на север вилась Печора, а вот поселок Кожва. Редкие дороги среди болот. Сплошные массивы леса.

— Не заблудитесь в этих местах?

— Нет.

— Расскажите о них подробно.

— Что вас интересует?

— Все. Состояние дорог. Связь между деревнями. Характеристика лесов, болот. Степень проходимости.

— В какое время года?

— Начало лета, — помедлив, ответил Ермолаев.

— Я не из любопытства спрашиваю. Весной проходимость одна, летом другая, зимой третья.

— Я понял. Рассказывайте.

Воронин неторопливо начал говорить, припоминая все подлинные детали и одновременно соображая, о чем можно упомянуть безо всякой опаски, а о чем лучше промолчать.

— Вот здесь — что? — карандаш Ермолаева уткнулся в маленький крестик, обведенный кружочком.

— Ничего. Берег речной.

— Никакого поселения?

— Нет.

— А в этом месте?

— Заброшенный скит. Тоже людей нету.

— Проложите самый удобный маршрут. Вот отсюда и вот к этой точке.

Поразмыслив с минуту, Воронин нарисовал извилистый пунктир. Сказал усмехнувшись:

— Но он может оказаться и неудобным.

— Почему?

— Погода. Три дождливых дня, и маршрут меняется.

— Хотите подчеркнуть свою роль? — спросил Ермолаев.

— Хочу избежать ошибки.

Ермолаев поднялся, сложил кальку.

— Мы тут нашли подходящее болото, господин Ухтин. Будете обучать группу всему, что умеете сами.

И начались эти занятия. Воронину пришлось показывать, как отличить топкое место от прочного, но залитого водою, как перебираться через трясину, как спастись, если нечаянно провалишься в затянутое мхом «окошко».

Хитрить было нельзя. Все на виду. Вдобавок Ермолаев, ездивший на каждое занятие, настойчиво требовал:

— Вы не просто показывайте. Вы объясняйте, почему и зачем!

И Воронин втолковывал диверсантам, что окраины болот опаснее, чем их середина, что белый моховой покров коварнее бурого, отмершего очеса и что кусты ивняка и ольхи могут расти на самых зыбучих местах, представляя собой ловушку для неопытного ходока… Повышать квалификацию бандитов, — ну и занятие!..

Но все ж таки нет худа без добра — унылая эта обязанность позволила Воронину кое-что разузнать.

Он твердо выяснил, что настоящих таежников в десантной группе нет. По лесу бродили с треском, как коровы, не разбирались в птичьих голосах, не могли отличить бруснику от толокнянки.

Стало быть, никто из них не догадывался, что здешнее болото, пусть и очень обширное, отличается от северного…

Затем Воронин убедился, что большинство диверсантов (если не все подряд) когда-то сиживали в тюрьме. Неистребимый жаргон то и дело окрашивал разговоры, — иногда помимо желания говорящих. Бывают словечки, изобличающие, как лакмусовая бумага.

Что ж, многозначительная подробность. Нелишняя.

И еще Воронин отметил, что диверсанты очень стараются на занятиях. Просто удивительно было, до чего они старались — и ползая по болотам, и на стрельбище, и на парашютных прыжках. Нагрузку им давали свирепую, а они все нормы перекрывали. Значит, тоже хотят перебраться через линию фронта. Опять многозначительный факт. Ясно ведь, что сдаться советским властям не мечтают, но шкуру сберечь надеются…

Мало-помалу складывались у Воронина приблизительные наметки будущей операции: начало лета, двенадцать десантников, крестик на берегу Печоры, еще один крестик возле села Кедровый Шор…

А к исходу недели Воронин сообразил, какая связь между Сыктывкаром, Ухтой и Кожвой. Новая железная дорога. Та дорога, что построена после его ухода в армию, Оттого он сразу и не увидел ее на кальке.

На берег залива недавним штормом выкинуло остатки льда. Истаивают на солнце зеленоватые обломки, нагроможденные друг на дружку, рябые и мутные от песка. Последняя весточка зимы.

Яснеет воздух, меньше туманов. С прибрежных дюн стала видна Рига — будто коричневый холм, на котором сплошь вырубили деревья. А пролетные утки исчезли. Теперь потянут на север мелкие птахи, что летят в одиночку…

Воронин шел со стрельбища, нес на плече ручной пулемет. Сегодня заслужил от Ермолаева похвалу — за меткое поражение мишеней. Действительно, Воронин не подкачал. Едва взял в руки знакомый дегтяревский пулемет, как вспомнился бой под Старой Руссой, — тогда впервые он стрелял вот из такого «дегтяря» и впервые ощутил радость оттого, что руки его крепки, а глаз точен, и валятся, валятся те согнутые, грязно-зеленые, бегущие к его окопу… Он боялся тогда, что «дегтярь» откажет, это хороший пулемет, но капризный, от малой соринки закашляется, и Воронин просил, умолял своего «дегтяря» не подвести…

Сегодня с таким же чувством он бил по мишеням. Невдомек Ермолаеву, что вместо фанерных мишеней он опять видел грязно-зеленые движущиеся фигуры, в облике которых все ему ненавистно — от пилотки с длинным козырьком и эмблемой в виде встопорщенного орла до сапог с низкими голенищами.