Геннадий Юшков - Живая душа

Нет, они получили основательную подготовку. И были опаснее, чем поначалу казалось Воронину. А вскоре он узнал, почему столь охотно они трудились здесь, почему ждали переброски через фронт, как манны небесной.

Начались у них прелюбопытные теоретические занятия. Всю группу собирали на веранде или на берегу залива, под соснами, появлялся Ермолаев, а зачастую — и сам полковник из разведки. Читались свежие советские газеты: полная информация о положении на фронтах, все политические и общественные новости. Затем сообщались сведения, которых в газете не почерпнешь — о паспортном режиме в городах и сельской местности, о талонах на промтовары и продуктовых карточках, — все, вплоть до цен на черном рынке. А заканчивали тем, что заставляли всех по очереди излагать биографию. Особенно копались в подробностях: расскажи о том месте, где родился, вспомни друзей, родичей…

Биографии конечно же были фальшивыми. Проверялась их правдоподобность. Все, кто слушал, ловили рассказчика на неточностях, въедливо придирались к туманным уверткам. Ничего не скажешь, биографии были разработаны тщательно. И, без сомнения, так же тщательно будут вызубрены. Всех диверсантов греет мысль, что в советском тылу они станут неуязвимы, превратятся в незапятнанных граждан. Начинай жизнь заново…

После нескольких занятий Ермолаев сказал Воронину.

— Вы теперь в курсе дела, господин Ухтин. Составьте собственную легенду. Подсказывать не буду, так как о вашей родине осведомлен недостаточно.

— Фамилия помешает, — сказал Воронин.

— Ухтин? Это кличка, прозвище. Документы будут такими, какие вам необходимы.

Снова Воронин подумал, что недооценил полковника из фашистской разведки. Пока полковник выигрывает. Постепенно и деликатно прибирает Воронина к рукам, использует в собственных интересах. И нельзя сопротивляться. До той поры, покуда диверсанты не высадятся в тайге, Воронин обязан подчиняться, и полковник про это не забывает.

Вот появится у Воронина своя «легенда». Добросовестная. Хитрить с нею тоже нельзя, попадешься на первой же мелочи. А когда «легенда» и документы будут готовы, Александр Гаевич Воронин вообще может бесследно исчезнуть, если это понадобится немцам.

Он изобрел себе «легенду». Сфотографировался для будущих документов. Диверсант, приносивший ему гражданскую одежду (настоящие москвошвеевские рубахи, довоенные галстуки-регаты с вечным узлом), деловито предупредил:

— Приказано полный маскарад сделать. Чтоб карточки не смахивали на твои прежние… Ты для партбилета в чем фотографировался?

— В скафандре водолазном, — сказал Воронин.

К мелким ловушкам он уже начинал привыкать.

…Крутили теперь по вечерам и «Катюшу», и «Конную Буденного», и утесовские песни. Впрямь получалась обстановка как на курорте — море, сосны, багряные закаты с музыкальным сопровождением.

Волчий курорт.

Будто умывшаяся колодезной водичкой, свеженькая, чистенькая, ясноглазая, появилась на тропинке Наташа. Сестра-хозяюшка, общая любимица, украшение здешних палестин. Наверное, освободясь от хлопот по дому, вышла на свободную охоту.

— О чем задумались, Александр Гаевич?

Как тут всех заботит, о чем ты думаешь! Не утерпят, чтоб не спросить.

— Песни слушаю.

— Нравятся?

— Ничего.

— А мне ужасно они нравятся! Я ведь в Германии родилась и русских песен почти не слышала, разве что старинные… А эти — неожиданные какие-то, непривычные!

— Угу.

— Не удалось до войны побывать в России, так жалею… Вы много ездили там?

— Не особенно.

— В Петербурге бывали? То есть в Ленинграде?

— Бывал.

— Наша семья оттуда… В Петербурге жили и еще в Петергофе. Вот странность, вы не поверите: так тянет туда! Не видела, не представляю как следует, а поехать хочется.

— Может, еще попадете.

— Мой отец сражался с большевиками.

— Ну и что особенного?

— Он до последнего дыхания сражался. Он был потомственный морской офицер и не мог изменить присяге… Кто же меня пустит?

— А мой отец раскулаченный, — сказал Воронин. — Но я же надеюсь вернуться.

— С немцами? Вы же знаете, что сейчас на фронтах происходит.

— На фронтах эластичное сокращение, — сказал Воронин. — И подготовка к решающему натиску. Фрейлейн Наташа, если я вам больше не нужен, я пойду.

— Отчего вы меня избегаете, Александр Гаевич?

Нежнейший румянец заливает щечки, под густыми ресницами — печальная тень. За что, за что обижаешь красавицу? Ее нельзя обижать. Стук-постук.

— Вы хороший человек, Александр Гаевич. Я вижу. И не буду на вас доносить: Ей-богу. Да, меня просили почаще с вами разговаривать, это правда, но я дурного про вас не скажу.

— Очень признателен.

— Мне больше не с кем по-человечески поговорить.

— Фрейлейн Наташа, я пойду все-таки.

— Я не обманываю, Александр Гаевич. Хотите, поклянусь чем угодно? Не считайте, пожалуйста, что я такая уж дрянь. Просто я тоже запуталась.

— Тоже?

— Извините. Конечно, я слишком мало про вас знаю… Но мне очень здесь трудно. Иногда хочется душу отвести, на минутку забыть, где очутилась…

— Место для этого не очень подходящее, — согласился Воронин.

— Думаете, я сама его выбирала?

Взгляд чист, в нем беспомощность и покорность. С великим умением притворяется наша красавица. Ведь так вот глядишь, глядишь, да и дрогнет сердце…

Пластинка крутилась в ткачевской рубке, женский голос пел: «…пусть он зе-млю бережет родную, а любовь Катюша сбережет!»

День вознесенья. На обед выдали по бутылке вина. День вознесенья — священный праздник верующих, праздник немецких воинов, — ведь на пряжке каждого солдата начертано: с нами бог!

Празднуйте, воины, празднуйте, диверсанты, находящиеся «на службе у германской армии»!

Вместе с низшими чинами за торжественный стол села господин Ермолаев, герр оберст. Пускай не отведали яств, но все-таки чокались благодушно:

— Прозит!

Рыжий Ткачев, сиявший как масленый блин, подкатился к Воронину, бесцеремонно плеснул в стакан из его бутылки.

— Ну что я тебе предсказывал?! Жить стало лучше, жить стало веселей! Господин полковник, а насчет картошки дров поджарить — ни гугу?

— Это идиома? — спросил полковник у Ермолаева.

— Идиома, — ответил Ермолаев.

— Что она означает?

— Тягу к женскому обществу. Бабы нужны.

— Молодость, — усмехнулся полковник.

— Я им увеличу нагрузку, — пообещал Ермолаев.

После обеда спустились к заливу, искали янтарь. Это культурное развлечение придумал герр оберст. Первый найденный камешек следует подарить фрейлейн Наташе, — так посоветовал полковник, — здесь, на фоне плещущих волн, она олицетворяет Лорелею, она добрая наша русалка… Оберст взял обломок весла и принялся ворошить мусор и табачного цвета водоросли, длинными валиками лежавшие на песке. Диверсанты, с непривычки окосевшие от вина, лениво ковыряли мокрый хлам сапожищами.