Геннадий Юшков - Живая душа

Дома тут бревенчатые, в основном двухэтажные. Почти такие же, как на Печоре, — только, пожалуй, темные крыши острее да окна пошире. Возле домов, как поленницы, желтеют штабеля вяленой трески. Ее запах доносится даже сюда, на аэродром.

— И насчет ухи я б с ложечкой прогулялся… — шмыгнув носом, сообщил Ткачев. — И насчет поросятники. А на третье мне подайте крем-брюле…

— Хрен тебе в шляпу, — прорычал Пашковский.

— Одни грубости на языке.

— А не трепись без передышки, звонарь!

К заснувшим «Кондорам» подъехала автоцистерна, механики — то ли немцы, то ли норвежцы — доливали горючее в баки.

— Скоро, скоро поезд свистнет! — предсказал Ткачев и поднялся с камня.

— Ты куда? Не положено! — вскинулся Пашковский.

— Я, простите, в туалет. Нельзя? Тогда могу и здесь, я сговорчивый.

Пашковский сплюнул с ожесточением; многие расхохотались. Ткачев подождал, пока успокоятся, и уже без улыбочки сказал:

— Ты кончай оскаляться, понял? Невысоко торчишь. Я такой же заместитель Ермолаева, как и ты.

— Заместитель?! — щелевидный рот Пашковского приоткрылся.

— Спроси у него.

— А если назначили, чего ты клоуна из себя строишь?!

— Тебе кажется, — сказал Ткачев, — что командовать — это на горло брать? Собакой цепной кидаться?

— А дисциплина? Мне приказано!..

— В первую очередь тебе приказано котелком варить. Котелок не сварит — сгорим синим огнем, и дисциплина тебя не спасет… Ну, а засим я удаляюсь, не провожайте меня…

Пашковский, сглаживая неловкость, прищурился:

— Во, славяне, схлопотали вы веселого начальничка. Не заскучаете? А?..

Между валунами росли карликовые ивы и березки, жались к нагревшемуся камню, ловили скудное тепло листочками, похожими на младенческие ноготки. Пашковский дернул к себе одну березку, она легко подалась вместе с корнями. Из ямки выскочила большая мышь с коричневой спинкой, замерла, ослепленная.

В тот же миг рука Пашковского автоматически потянулась к финскому ножу. Мышь сделала скачок, острие ножа настигло ее в воздухе и прошило насквозь.

— Лемминг, — сказал Пашковский. — Их пропасть в тундре… Все желтенькие, одинаковые.

«Кондоры», будто жирные осенние утки, низко прошли над еловым леском, замыкающим долину. В иллюминаторах наискось повернулась деревенька, проплыл берег фиорда с табунком рыболовных суденышек, черных на молочной воде.

Свет вечернего низкого солнца, озарявший левые иллюминаторы, медленно угас, затем брызнул снова, только уже с правого бока. «Кондоры», очертив полукруг, взяли направление на север.

Внизу, в морской спокойной воде, которая делалась как бы гуще и бирюзовей, показались плавающие льдины с зеркальными промоинами. Льдин прибывало, вскоре они закрыли всю воду, лишь трещины и узкие разводья выделялись на тускло-сером, пятнистом панцире.

Воронин подумал, что господин полковник и здесь проявил максимум осторожности. Самолеты движутся чуть не к Северному полюсу — чтобы пройти подальше от Мурманска, подальше от советских берегов и островных баз. Где-то над безлюдными ледяными просторами «Кондоры» опишут еще один полукруг. Наверно, зайдут со стороны Карского моря, где сейчас нет ни кораблей, ни рыбаков. Где никто не засечет неизвестные самолеты…

Ревели моторы, мелко вздрагивали желтые стекла иллюминаторов, вибрировали остывшие, обжигающие холодные металлические скамьи вдоль бортов, на которых сидели десантники. Все двенадцать душ были тут, в первом «Кондоре», а во втором — только груз. Взрывчатка, продзапас, оружие. Много оружия. Добрый батальон вооружить можно. Неунывающий Ткачев, перекрикивая рев двигателей, опять трепался, подсаживаясь то к одному, то к другому диверсанту. Плюхнувшись возле Воронина, толкнул локтем:

— Подробность, говорю, есть одна!.. Будем рвать мостик на Печоре, а он, может быть, — исторический!.. Ты что позеленел-то?

— Укачало, — ответил Воронин.

Его действительно мутило от высоты и воздушных ям, но хуже всего было то, что снова чудовищно разболелась голова. Будто гвозди вколачивали в виски и в затылок.

— Терпи! — крикнул Ткачев. — Ты о какой-нибудь бабе думай, лучше всего помогает! Рисуй волшебные картинки!.. А то у меня шнапс во фляжке — хлебнешь?

— Побереги.

— Ну, внизу хлебнем. Ты шестым прыгаешь, после меня…

— Мне все равно.

Впрямь не было разницы. Уже сколько раз Воронин представлял себе, как они будут высаживаться, и не отыскивалось решения к действиям. Понятно, его не выпустят первым — чтоб не успел скрыться, пока приземляются остальные. Он будет под ежеминутным наблюдением.

На учебном аэродроме тренировались прыгать с малой высоты. Добивались быстроты, темпа. Гуськом — к открытому люку, вниз один за одним, почти без интервалов; рывок раскрывшегося купола — и нет времени погасить скорость, как удар в поджатые ноги, земля.

Высадка отработана чисто. Вся группа приземлится кучно, не теряя друг друга из виду. Воронин бессилен что-либо сделать, в лучшем случае он прикончит двоих-троих. Не выход.

Бьет кровь в висках, нестерпимая боль. Наверно, от высоты, от тряски, к которым он не привык. Сознание отключается — на мгновенье тьма и удушье.

Один против двенадцати. Здоровых, тренированных, настороженных.

В детстве отец учил: ходи на зверя, когда здоров и полон сил. Обязательно чувствуй, что сумеешь победить. Однажды брали медвежью берлогу, накануне охоты заночевали в парме, у костра. Воронину не спалось. «Никуда утром не пойдешь!» — прикрикнул отец. «Почему?» — «Не выспишься, голова будет дурная, рука ошибется!» Прав был отец, Воронин не единожды вспоминал добром этот совет.

А нынче у Воронина самая опасная охота из всех, какие бывали. Вот где нужна и ясность мыслей, и зоркость глаз, и мгновенность решений.

Один против двенадцати.

Наконец опять блеснула внизу морская вода, поиграла розовыми бликами, оборвалась; потянулся берег, пестрый от мазков лежащего в низинах снега.

Солнце, не коснувшись горизонта, уже снова поднималось над землей.

Мазки снега мельчали, превращались в слюдяные озерца, пошла внизу тундра — с подшерстком ягеля, с гривками кустарника. За холмами встретились первые одинокие деревья, как расставленные кем-то вешки, а потом и островки настоящего леса замелькали. И спустя час зеленая лесная шуба укрыла все пространство внизу.

Самолеты сбавили скорость и будто заскользили с пологой воздушной горки. Летчики теперь часто меняли курс — выбирали путь в котловинах, распадках. Прижимались пониже.

Ермолаев то и дело скрывался в пилотской кабине, потом выглянул, сделал знак Пашковскому и Ткачеву.

— Приготовиться!.. — заорал Пашковский.

Поднялись с холодных скамеек, стали поправлять парашютные ранцы, ловчей пристраивать автоматы. И уже не удавалось Воронину заглянуть в иллюминатор, чтобы опознать какие-нибудь ориентиры. А он мог бы — по извилине ручья, по вырубкам, по клочкам пашни — определить точное местонахождение, ведь где-то неподалеку деревня, в которой он родился…