Александр Миронов - Только море вокруг

— Утром вернетесь? — вслед ему спросил Маркевич, не удивляясь этой поспешности: на стоянках в Архангельске капитан не любил задерживаться на судне.

— А как же? — обернулся Ведерников. — Вернусь, конечно… — Он опустил на палубу звнесенную над ступенькой трапа ногу, раздумчиво пошевелил пухлыми губами. — А может, не ходить? Вдруг явится кто из пароходства?

— Идите, идите, — Алексей удержал готовый сорваться смешок. — Никто не явится: скоро ночь.

— Ну, а в случае чего… — и капитан не закончив, махнул рукой.

Подождав немного, Алексей тоже сошел вниз, проверил, надежно ли закреплены швартовые, не пробивается ли свет из иллюминаторов, у трапа ли вахтенный матрос, и лишь после этого отправился к себе в каюту. Он не завидовал ни Борису Михайловичу, ни другим, на целую ночь ушедшим на берег: ему нечего делать там, никто не ждет, не тоскует о нем. Разве что Глорочка…

Больше всего хотелось сейчас спать. Раздеться, лечь в мягкую пружинную койку с чистым бельем, потушить свет и сразу уснуть глубоко, крепко, без сновидений, отоспаться за все бесконечные, долгие сутки рейса, проведенные без единого часа настоящего отдыха. Но разве ляжешь, разве уснешь, если в любую секунду тревога, внезапный налет фашистов могут вызвать наверх, под осколки зенитных снарядов, под вражеские бомбы? Нельзя… И только сняв ботинки, расстегнув пуговицы кителя, Алексей опустился в глубокое кресло, вытянув ноги на придвинутый стул; откинув голову на спинку, закрыл глаза: подремлю…

Сон не сразу приходит к чересчур уставшему человеку. Большое физическое утомление пробуждает как бы второе, скрытое подсознание, равное второму дыханию у натренированного спортсмена: тело сковано так, что и мускулом не шевельнуть, а мозг работает ясно, один за другим воскрешая образы и очень далекого, и совсем недавнего прошлого. Так в эти минуты было и с Алексеем Маркевичем: будто спит, а перед глазами, перед мысленным взором — то белая ночь на сквере, на берегу Двины и задумчивая, грустная девушка в этой ночь; то придавленный зеленым ящиком со снарядами Петр Иглин, распростертый на досках пристани; то Владимир Федорович Сааров на мостике объятого дымом и пламенем парохода, уходящего в морскую глубь.

Да, война уносит самых близких людей. Может быть, уже нет и мамы, и она погибла в Одессе. Может быть… Как же трудно и жить, и дышать, когда знаешь, что смерть каждый день, каждый миг проходит возле родных и близких…

Он очнулся от робкого, не сразу услышанного стука в дверь и, сбросив ноги со стула, выпрямился в кресле.

— Да-да, войдите!

Дверь открылась нерешительно. В прорезе ее, на фоне освещенного электричеством коридора, появилась высокая фигура сутулого, очень худого человека. Сдернув кепку, человек глуховато спросил:

— Можно? Не помешал?

— Егор Матвеевич?! — рванулся к нему Маркевич. — Золотце!..

Они обнялись, прильнули друг к другу, от радости не находя слов. Костлявые плечи гостя вдруг стали вздрагивать от беззвучных рыданий, и Алексей оторопело взглянул в его полные слез глаза.

— Ты что? — прошептал он. — Что случилось, Матвеевич?

— Случилось? — Закимовский судорожно всхлипнул и попытался улыбнуться. — Ничего не случилось, Алеша. Живу вот, понимаешь? Опять живу!

— Ну-ну, будет тебе, будет. Садись-ка…

Маркевич усадил Егора Матвеевича на диван, сам опустился рядом, держа его за руку, словно все еще не мог поверить в столь неожиданное возвращение одного из друзей. «Сколько лет мы не виделись? — подумал он. — Восемь? Девять? Да, с тех пор, как расстались после рейса на датском пароходе „Отто Петерсен“»

Девять лет! Какой огромный и в то же время какой небольшой срок! Ведь все помнится так, будто происходило не годы, а месяцы назад: и этот «датчанин» с его ненавистным старшим штурманом — русским белоэмигрантом Виттингом, и еще раньше «Володарский», где Егор Матвеевич Закимовский был душою команды… Кажется, так, на «Володарском», ребята и прозвали его Золотцем за огненно-рыжие волосы на голове и на груди, за неистребимое жизнелюбие и неугомонную веселость всегда и во всем.

Но как постарел, как осунулся Золотце, каким надломленным, дряхлым стариком выглядит он сейчас! Лицо в глубоких морщинах, в землистых складках. Глаза глубоко ввалились и светятся, как два оконца в иной нездешний мир. Волосы все такие же вьющиеся, но не рыжие, а белые-белые, с чуть золотистым отливом. И только на сгибах пальцев и на кистях склеротических рук, как встарь, негустой пушок поблескивает червонным золотом.

— Где же ты шлялся столько времени? — спросил Алексей, напрасно стараясь скрыть и свое удивление, и острую боль за друга. — Где пропадал? И что с тобой?

— Шлялся? — густо усмехнулся Закимовский, скорее почувствовав, чем уловив эту боль. — Нет, Леша, не шлялся я. Без малого три года с места не двигался. До того, правда, плавал: не на берегу же сидеть. А потом как стал на мертвый якорь, так думал до деревянного бушлата и простою…

— Загадками говоришь, — поднялся Маркевич с дивана, открыл дверцу шкафа, выставил на стол коробку бисквитов, бутылку рома, плитку шоколада — все, что сохранилось от последнего предвоенного рейса. Но взглянув в лицо гостю, даже вздрогнул, таким откровенным голодом блестели его глаза. Смутился, виновато попросил: — Посиди минуточку, Золотце, я сейчас. Мигом вернусь!..

Выскочив в коридор, он бегом помчался на камбуз и принялся торопливо шарить в ящиках, на столах. Захватив хлеб, сахар, початую банку мясных консервов, наполнил кипятком никелированный чайник и лишь после этого вернулся в каюту.

— Ешь, Матвеевич, ешь, дорогой ты мой… — и осекся, чуть было не сказав «старик».

Закимовский понял его, продолжил без тени обиды в голосе:

— Договаривай, чего там… Да, брат, старик я, совсем развалиной стал. Ладно, хоть жив, и на том спасибо.

Он пересел с дивана к столу и трясущимися руками отломил здоровенный кусок от буханки хлеба. Алексей отвернулся, чтоб не стеснять его, не видеть, как жадно и торопливо двигаются челюсти Егора Матвеевича, как то поднимается, то проваливается кадык под морщинистой кожей. Лишь когда гость утолил первый голод, штурман решился подойти к столу, наполнил ромом две рюмки и поднял свою:

— За встречу!..

— На этом свете, — подхватил Золотце и с прежней жадностью опрокинул рюмку в рот. — Значит, не понимаешь меня? Загадками я говорю? А понимать нечего, Леша. Сидел я. Почти три года в лагере отбарабанил.

— Сидел? — Маркевич изумленно вытаращил глаза. — Как сидел? За что?

Закимовский откинулся на спинку стула, засмеялся каким-то надтреснутым, дребезжащим смехом, но глаза его не смеялись, нет, глаза оставались тусклыми, скорбными, будто измученными навек.