Александр Миронов - Только море вокруг

— Испугался? — хрипло спросил он. — Может, мне лучше уйти? Чтобы тебя своим посещением не замарать?

— Брось! — сразу рассердился Алексей. — Я у тебя серьезно спрашиваю!

— Если серьезно — слушай. — Улыбка исчезла с лица Егора Матвеевича, лицо стало угрюмым, в глазах и сердитым появился незнакомый Маркевичу колючий блеск. — Да, я сидел, а за что, сам до сих пор в толк не возьму. Мы с тобой, Лешка, не раз хлебали соленого в море, всякое повидали, и надо ли объяснять, кто я и что? Сам знаешь: люблю зубы поскалить, похохотать, себя и других подначить, чтобы не кисли люди, носы не вешали в трудную минуту. Так ведь?

— Так…

— Вот и подначил три года назад на свою голову одну паскуду. Во Владивостоке дело было, в ресторане. Зашли мы, понимаешь, после большого рейса по маленькой пропустить, сидим, разговариваем, как люди, а тут и подкатывается этот типчик. Весь в заграничном — и бобочка с молниями, и колеса на толстенном резиновом ходу, и шкары сиреневые, как сейчас помню, в дудочку последней моды, — ну, реклама! Юлит, вытрющивается: Братишечки, ш-шя, корешки шип на чандлере… Одним словом — морячина, вся эта самая в ракушках. А я сразу раскусил, моргаю ребятам: «Глядите, мол, на пижона, не иначе, как сукин сын на наш счет поживиться хочет». Да что говорить, ты небось сам таких не раз видел. В любом порту ими хоть пруд пруди.

— Видел, — кивнул Маркевич.

— Ну вот, и попутала меня нелегкая и хлопцев повеселить, и субчика этого заодно от нашего брата, от моряков, покрепче отвадить, чтобы впредь, понимаешь, неповадно было. Пододвинул стул — садись, и только он начал приземляться, как я этот стул в сторону — раз, да сверху еще по маковке, «братишечку» кулаком смазал. Готов, лежит… Откуда ни возьмись — милиция. Забрали нас, меня и его, и прямым ходом — в каталажку: доигрались.

— За это и сидел?

— Если б только за это, — вздохнул Золотце, — а то совсем по-другому получилось. Утром вызвали эту афишу на допрос и, понимаешь, тут же на все четыре отпустили. Ну, думаю, и меня скоро, чего особенного? Самое большее — обоюдная драка. Ан нет, не туда повернула кривая. Три дня не допрашивали, целых трое суток! А потом…

Егор Матвеевич уперся локтями в крышку стола, опустил на ладони подбородок и уставился в какую-то точку опять пустыми, опять скорбными, ничего не видящими глазами. Молчал долго, хмурясь все больше и больше, и Алексей не решался нарушить угрюмое молчание его.

— Скажи, — произнес, наконец, Закимовский, — есть правда на свете или нет ее, отродясь не бывало?

— О какой правде ты говоришь?

— О нашей, о человеческой! Я ж за нее, за правду эту, еще в царском флоте боролся, в гражданскую чуть не все фронты прошел, на совести моей советской — ни пятнышка, ни задоринки. И вдруг — на тебе: чуть не шпион, чуть не изменник Родины! Нет, ты скажи, могло такое быть, мог я изменником стать?

Губы его задрожали, лицо задергалось, — вот-вот разрыдается, и Маркевич поспешил обнять друга за худые плечи.

— Брось, брось, Матвеич… Не ребенок же ты, слышишь? О какой измене речь?

— Я сам чуть было га следователя с кулаками не полез, когда услышал такое, — успокаиваясь, продолжал Золотце. — А как прочитал показания того мерзавца, сразу понял: каюк, не отвертеться. Знаешь, что он заявил? Будто я, а не он подсел в ресторане к чужому столику, начал рассказывать антисоветские анекдоты, а потом и пытался завербовать его в шпионы, сулил большие деньги. И когда захотел он меня схватить, доставить куда следует, я и принялся гвоздить этого ни в чем не повинного паиньку-мальчика.

— Да не может быть! — развел Алексей руками. — А товарищи твои? С которыми ты в ресторан пришел?

— Что товарищи? — грустно, без осуждения усмехнулся Закимовский. — Нас забрали, они — на судно… Или и их стоило назвать, впутать в грязное дело? Нет, Алеша, отвечать, так уж одному. И мозгляк этот правильно рассчитал, что, пока разберутся, корабль мой будет за тысячи миль от Владивостока, ищи-свищи свидетелей.

— Чем же кончилось все? Неужели поверили ему?

— Десять лет изоляции за контрреволюционную агитацию, — вот чем. Написали все, как положено, по всей форме, велели подписать свои «показания», и…

— И ты подписал?

— Маку! — по былому задорно блеснул глазами Золотце. — Знаешь, что я следователю на прощание завернул? «Ты писал, — говорю, — ты придумывал, ты и подпись свою ставь. Коль сидеть, так и сядем вместе, все повеселее будет. И вонючку, сочинителя, значит, с собой прихватим». Да что толку? Все равно в лагерь…

Он умолк, задумчиво потер подбородок, спросил, пристально глядя в глаза Алексею?

— Слушай, Лешка, не ты за меня заступился? Я ведь, понимаешь, всем из лагеря писал. Всем, кто знает меня, с кем плавал. И тебе. Не ты?

— Нет, Матвеич, не получал я твоих писем. В тридцать восьмом в Испании был, в плену, потом опять в море ушел. Не получал.

— Значит, не ты, — будто с сожалением вздохнул Егор Матвеевич. — А ведь кто-то ходатайствовал за меня, поручился. И, видать, не маленький человек.

— Почему ты так думаешь?

— Да как же не думать! Вызывают вдруг, документы вручают честь по чести, и — будь здоров, дорогой, чист и светел ты, как новорожденный. Разве было бы такое, если бы не заступились за меня? Нет, брат, весь десяток пришлось бы оттарабанить: контрик!..

— Куда же ты теперь? К сыну?

— А где он сын? — сразу помрачнел Золотце. — Был в Комсомольске-на-Амуре, и ему писал несколько раз, а потом перестал. Может, вовсе и нет его там давно… Вот и остался Егор Закимовский один-одинешенек на всем белом свете. Ну кому я нужен я такой? Кому?

— Какой? — не понял Маркевич.

— А запачканный, вот какой. Бывший лагерник, контрик. Ты, небось, тоже ждешь не дождешься, когда я уйду, а? Не гони, я и сам дорогу знаю, я… — и Егор Матвеевич безнадежно махнул рукой.

У Алексея в глазах потемнело и от слов этих, и от этого обреченного жеста. Вскочил, шагнул к другу, схватил его за борт пиджака и, глотая слова, почти закричал:

— Твое счастье, Матвеич, что ты такой дохлый, в чем душа держится, а то бы… — И тут же опомнился, разжал руку, засмеялся коротким, еще обиженным смехом. — Говори, что тебе надо в первую очередь. Деньги? Одежда? Квартира? Говори!

— Ничего мне не надо, Леша, — устало ответил Золотце. — Ни квартиры, ни денег… ничего. Все, что надо было, я уже нашел: вот тут, на судне. Никуда я отсюда не пойду, понимаешь? Шага не сделаю. Начнешь гнать — головой вниз, с борта, к чертовой матери: хватит!.. Да пойми же ты, Лешка, ведь русский я, русский! Мало ли, что вчера было, а сегодня — не до того, сейчас другое у каждого у каждого из нас. Я же драться хочу, как в семнадцатом, в восемнадцатом дрался, чтобы всю эту нечисть фашистскую — до единого, до конца, под корень. Говоришь, в чем душа держится? Хватит сил, занимать не придется!..