Александр Миронов - Только море вокруг

И только глубокие, горькие складки на щеках, возле рта, у Маркевича, иссеченное морщинами лицо Закимовского да седая, как снег, голова Петровича напоминали о минувших годах, которые — не вернуть…

Постарел Василий Петрович, огрузнел, по-стариковски обмяк, хотя и чувствовались во всей фигуре его остатки былой боцманской силы и хватки. Да и то сказать, — время: восьмой десяток. А ведь как, бывало, подхватывал он на «Володарском» на могучие свои плечи десятипудовые кули с солью, как легко, словно играючи, шевелил тяжеленны и громоздкие ящики с генеральными грузами на погрузках и выгрузках. И ругался как виртуозно, если кто-нибудь из матросов пытался отлынивать от работы, «сачковать»! Драил боцман и молоденького матроса Алешку Маркевича, гонял в хвост и в гриву так, что иной раз небо казалось с овчинку. И любовь свою к морю, и верность морю передал парню на всю жизнь. Потому и глядит теперь на старпома с нескрываемой гордостью, то и дело обдавая его теплом своих глаз, и зовет не как встарь, не Олешей, не по имени-отчеству, как положено звать на судах, а любовно и ласково: сынок.

— Ну, сынок, вот и все, вот и свиделись напоследок, — вздохнул Петрович, когда рано утром на третьи сутки стоянки судна машинисты «Коммунара» принялись проворачивать главную машину перед выходом в море. — Пора мне. Так, видать, и не сняться с мертвого якоря, — они мотнул белой бородой в сторону берега. — Тут, видать, и концы отдам.

— Почему ж ты не хочешь в город? — голос у Маркевича дрогнул. — Разве здесь, одному, лучше?

— А кому я нужон в городе? Кто там есть у меня? На Двину глядеть, на пароходы да выть от тоски? Нет, сынок, не один я тут. Эвон моря-то сколько кругом, а с морем я никогда не один. Кораблям не гож: стар да немощен. А морю нет, море мое… И мяк не бросишь: добро народное, беречь его надо. Молодого сюда не пошлют, молодым на фронте место, а мне в самый раз доживать тут. Слышь-ка, Золотце, может и ты со мной на маяк? Тоже, чай, песок сыплется, всю машину запорошишь, — засмеялся он, обнажая в прорезе крупного рта редкие до черноты прокуренные зубы.

Егор Матвеевич проглотил комок, подступающий к горлу, хотел ответить позабористее, поострее, а получилось совсем худо:

— Поди-ка ты со своим маяком. Мне и на судне… я и так…

— Будет! — взмахом руки остановил его боцман. — Не гож ты на маяке, не возьму: взбесишься. — И, надвинув шапку на белую голову. Закончил совсем коротко, с суровой печалью: — Пора.

Они прощались на берегу, покрытом хрустким снегом, у самого подножия маяка, уда Маркевич и Закимовский доставили Петровича на корабельной шлюпке. Ветер утих, как отрезанный, и впервые за последние две недели над морем стояло умытое, безмятежно-румяное солнце в высоком, без единого облачка заполярном небе. Котлов нетерпеливо топтал наст подошвами огромных своих сапожищ, торопя трудную для всех троих последнюю минуту расставания.

Простились почти без слов, как всегда прощаются моряки перед долгой разлукой, а быть может и перед разлукой навсегда. Короткие, сильные рукопожатия, скупое напутствие — «счастливого плавания», и все. Боцман сам оттолкнул шлюпку от берега, Алексей и Золотце дружно взмахнули веслами и пошли, понеслись к судну, не сводя затуманенных глаз с одинокой фигуры на краю оснеженной земли.

И Петр Петрович смотрел на них не отрываясь. Смотрел и не чувствовал, как по белой всклокоченной бороде катятся редкие, неумелые стариковские слезы, как шевелятся, вздрагивают сведенные судорогой губы, без конца повторяющие одно и то же:

— Сынок… сынок…

Вот и шлюпка приткнулась к борту судна. Вот поплыла она наверх, на место Кто-то машет с мостика шапкой, кто-то размахивает руками на спардеке. Гуще чернее повалил дым из трубы парохода. За кормой, от винта, забурлила вода…

С каждой минутой пароход становился все меньше и меньше. Наконец только черная точка осталась на горизонте, да над нею, как прощальный привет, сероватая полоска дыма.

Боцман тяжко, с надрывом, вздохнул, шевельнулся переставляя затекшие ноги, шагнул к маяку и замер: из-за ближней скалы вышел человек, за ним другой, третий. С минуту посмотрев на горизонт, за которым скрылся «Коммунар», они медленно направились к Петровичу, держа в руках отливающие вороненой сталью нерусские автоматы. Все нерусское, все чужое было в них: форменная одежда, недобрые лица. Так наверное приближается к жертве стая голодных волков: шевельнись — бросок, и смерть.

Василий Петрович, не двигаясь, наблюдал за ними. Страха не было, хотя и понял: фашисты. Было только удивление: откуда они взялись? А вглядевшись в лицо идущего впереди, вздрогнул: это ж Костя, кочегар с «Володарского», Коровяченко, что сбежал когда-то в Норвегии с судна! И опять, как недавно, но теперь только на мгновение вспомнил былое: покушение Кости на Петьку Иглина, злую ненависть, вечно таившуюся в глазах кулацкого недобитка, трусливое бегство в чужом порту с советского корабля… Вспомнил все, а не выдал себя, благо густой бородою укрыто сейчас знакомое этому выродку лицо старика.

— Здорово, хозяин, — покривился, изображая улыбку, Коровяченко. — Одних гостей проводил, других встречай. Или не рад?

— Мы хорошим гостям всегда рады, — сдержанно ответил Котлов. — С чем пожаловали, тем и принять готовы.

— Вот и принимай. Веди на маяк!

Пошли рядом, а двое спутников бывшего кочегара молча топали позади, почти упираясь автоматами в широкую спину старого моряка. В помещение Коровяченко вошел первым, но не стал ни осматривать его, ни подниматься наверх, — видно, знал, что, кроме смотрителя, на маяке нет ни живой души. Сел на лавку за чисто выскобленный некрашеный стол, подождал, пока рядом усядутся спутники, и, окинув Петровича прощупывающим взглядом, отрывисто сказал:

— Нам с тобой не время терять. Хочешь жить — отвечай, а нет… — и похлопал ладонью по автомату.

— Жить, конечно, любому охота, — сгорбившись так, будто невмоготу стоять, с подчеркнутой стариковской покорностью ответил Котлов. — Спрашивайте, ваше благородие. Что знаю — все скажу.

— Так-то лучше, — ухмыльнулся Коровяченко и, перебросившись с одним из пришельцев непонятными фразами, спросил: — что за судно здесь было? Куда пошло?

— Это ж рейсовый пароход, — и глазом не моргнул Петрович. — Из Архангельска. Бочкотару на рыбные промыслы возит, соль, продукты в рыбацкие становища… В Бугрино был, здесь, на Колгуеве. Ну, а в бухте от шторма отстаивался: шторм-то вон какой бушевал…

— Ты короче, короче! Куда они пошли?

— Да. видать, к острову Белому. Льдов-то нет на море, штормом их разогнало, вот и пошли, покуда можно. Там, чай, люди тоже снабжения ждут.