Александр Миронов - Только море вокруг

Алексей машинально принялся опять укладывать в чемодан подарки, купленные в Америке для Глорочки: большую пышноволосую куклу с закрывающимися глазами на неестественно ангельском личике, высокие ботинки с толстой подошвой, платья кофточки, юбки… Впору ли будут ей все эти обновки, или успела Капелька вырасти? Ведь он так редко, так мало видит дочь…

Вспомнился сон — тот недавний: скорбные, осуждающие глаза Глорочки и Тани. Почему они привиделись ему такими отчужденными, неродными? Видимо, устал донельзя, вот и лезет в голову всякая чушь. Ну за что его осуждать, в чем провинился перед ними? Вернется завтра домой, и — Алексей взял со стола фотографию Глотовых — все опять будет хорошо. Может, письма от Тани давно уже ждут его. Может, и сама она приехала в Архангельск… А вдруг сон в руку? Сколько раз Степанида Даниловна говорила, что если видишь во сне плохое, обязательно жди хорошего, потому что сны сбываются наоборот.

Он поднес фотографию к губам и тут же выпустил ее, придавленный внезапным ревом, обрушившимся на корабль. Рев неведомого мотора слился с частым, захлебывающимся треском, похожим на дробный грохот крупного града по железной крыше. И еще не понимая, что это такое, Маркевич бросился к двери, наверх.

На палубе, на спардеке не было ни души. Отдалившийся было рев опять возвращался стремительно и неотвратимо, рвал на части всю душу и остро бил по нервам. В три пряжка взлетев по трапу на ботдек, Алексей метнулся ко второму трапу, на мостик, и тут же отпрянул, увидав на вершине его иссиня-белое, обезумевшее лицо Ведерникова. В остекленевших от ужаса глазах капитана застыло одно желание, одно стремление: уйти, спрятаться, скрыться куда угодно, но только как можно скорее! Не сознавая ничего, ничего не видя перед собой, он схватился руками за поручни трапа, занес ногу над верхней ступенькой, но в это мгновение тот же рев догнал его и тот же грохот ударил в спину. Разжав руки и неестественно запрокинув голову, Борис Михайлович тяжелой страшной глыбой скатился на ботдек. Алексей подскочил к нему, перевернул на спину и отшатнулся, вместо лица Ведерникова увидав кроваво-красную маску, вокруг которой, по выскобленным до белизны доскам палубного настила, быстро расползалось такое же красное пятно.

Лишь на миг потерял Маркевич контроль над собой, настолько потрясла его эта внезапная гибель. Но едва самолет промчался над самыми мачтами судна, едва сверху, со стороны рулевой рубки донесся зовущий кого-то голос Лагутина, как он овладел собой и взлетел на мостик. Казалось, именно там он найдет того, кто убил капитана, — найдет, и намертво схватится с ним. Но на мостике не было никого, только Семен жался к дверям рубки, как бы решая, спрятаться в ней или нет. А увидев Алексея, тоже опомнился, пришел в себя, подбежал к нему:

— Немцы! Бомбардировщики! Два!

— Яблокова! — ответил тот. — Яблокова в руль!

— В руле.

— Хорошо…

Рев самолетов слышался и спереди, и сзади. Вскинув голову, старпом сразу увидел их: первый бомбардировщик, только что промчавшийся над пароходом, далеко за кормой разворачивался для нового захода, второй уже шел в атаку, прямо в лоб кораблю, пикируя на полубак Шел так, будто ни за что не свернет с боевого курса, не упустит добычу; жертвуя собою, всей своей страшной, гибельной тяжестью вот-вот врежется в палубу корабля. Но и неотвратимая эта опасность не могла уже хоть на секунду поколебать решимость старпома.

Три прыжка — и Маркевич вцепился в ручку машинного телеграфа, рванул ее на «полный назад». Не оглядываясь, но твердо зная, что Яблоков ждет его приказания и тотчас выполнит их, громко крикнул в сторону рулевой рубки:

— Лево на борт!

— Лево до отказа! — подхватил, передал дальше Лагутин.

А когда от серого брюха бомбардировщика одна за другой отделились две на мгновение видимые черные точки, старпом резко перебросил ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

Пароход все стремительнее, все круче покатился влево. В уши ударил острый, нарастающий вой, по обеим сторонам «юнкерса» часто завспыхивали злые огоньки, но треск пулеметных очередей потонул в грохоте взрыва бомб, упавших в стороне от судна. Бомбардировщик опять промчался почти над мачтами и, кажется, даже дернул судорожно крыльями от бессильной ярости: мимо!

— Сеня, — воспользовавшись коротенькой передышкой, попросил Маркевич, вызови по переговорной радиста, скажи, чтобы передал в Архангельск о нападении. Шифровать некогда, пусть дает открытым.

— Бегу! — откликнулся Лагутин. — Я мигом… Гляди, Алеша, поосторожнее. Хоть пригибайся, когда они из пулеметов бьют.

— Ладно…

Теплая волна благодарности коснулась, прошла по душе от наивной и трогательной заботы товарища: о себе не думает, а мне, «пригибайся»… И от этой волны, прихлынули новые силы, мысли стали яснее, чувства обостреннее. Только сто было страшно до оцепенения, до сковывающей тяжести в руках и ногах, с трудом подчиняющихся рассудку: стоишь на мостике, словно голый и беззащитный на огромной площади, а на тебя несется, изрыгая грохот и пламя, ревущее чудовище с паучьей свастикой на крыльях. И хотя все твое существо рвется прочь, под прикрытие рубки, а еще лучше вниз, подальше от этого рева и треска над головой, но не можешь, но не можешь, не смеешь ни убежать, ни пригнуться за тонким обносом мостика: Надо стоять, надо видеть единственное мгновение, когда бомбы отделяются от самолета. Надо успеть сманеврировать, изменить направление хода судна, иначе смерть…

Вот и опять бомбардировщик заходит в атаку. Видно, как все больше и больше кренится книзу нос самолета, принюхиваясь, примериваясь к цели. Видно, как весь он, ревущий и жадный, черной молнией устремляется прямо на эту цель — на тебя! А ты не можешь, не смеешь ни уйти, ни хотя бы чуточку уклониться от его удара: За спиной у тебя — и твой корабль, и люди его, и вся твоя необъятная Родина, которую ты, именно ты прикрываешь сейчас от вражеского удара!

И опять — в последний, в самый решающий миг — рулевому:

— Право на борт!

И в машину:

— Самый полный назад!..

…Сколько времени уже продолжается это? Сколько раз уже уходил «Коммунар» от грохочущих то и дело бомб, от пикирующих в неистовой ярости фашистских пилотов? Может, час, а может, вечность! Весь настил под ногами покрылся выщерблинами от пуль, пулевые пробоины усеяли обнос и ветровую переборку рулевой рубки. Трижды вспыхивало удушливое пламя среди ящиков на носовой палубе, и трижды боцманская аварийная команда под пулеметным огнем гасила его. Симаков ненадолго появился на мостике, как ребенка, прижимая к груди забинтованную по локоть левую руку, и опять умчался на зов снизу. С полубака кого-то унесли на носилках…