Александр Миронов - Только море вокруг

«Только скоро ли возвратишься ты, Алеша? И возвратишься ли? Не мертвец и не человек: глухой, слепой, немой. Вдруг таким и останешься?»

Гибнут люди, ох сколько гибнет! Нет уже Володи Саарова… Нет застенчивого, всегда молчаливого Семена Варакина: вместе со всем экипажем погиб на «Поморье», наткнувшись на дрейфующую мину. Нет однокашника и закадычного друга Геши Вешнякова: тоже со всем экипажем пошел на дно от прямого попадания гитлеровской фугаски, когда шли в составе союзного конвоя из Англии. Многих нет, очень многих, а не станет и еще больше: затягивается война, конца не видно.

Пальцы — нервные, вздрагивающие, сами собой потянулись к трубке, сжали, набили табаком.

Чиркнув спичкой, Василий Васильевич закурил, вытащил из ящика и разложил на столе небольшую карту Северного бассейна с разбросанными по ней одному ему понятными точкам, крестиками, кружками. Стало трудно дышать, когда увидел, как много новых обозначений прибавилось на карте за одно лишь минувшее лето. Будто не профиль моря лежал на столе, а огромное кладбище, на котором — могилы, могилы, могилы…

Сколько их, этих крестиков, точек, кружков? Сосчитать трудно. И за каждым из них — люди.

«А все ли делаю я, чтоб меньше кружков и точек появлялось на карте? Так ли делаю, как только и нужно делать? И не легче ли было бы мне не сидеть сейчас здесь, прислушиваясь к шуму дождя за окнами, изнывая душою и сердцем, а вести самому свой корабль по незримой в осенней ночи морской дороге?»

Глотов даже оглянулся на дверь. Хорошо, что Григорий Яковлевич Таратин не слышит, не знает этих мыслей твоих, Василь, не догадывается о твоей карте. Он бы ткнул тебя носом в другие кружки и треугольники на ней, — в красные, и сказал бы такое, от чего — лучше в зеркало не смотри на себя: стыдно.

Разве мало их, этих красных кружков, треугольников и стрелок? Здесь вот «Умба» и «Юшар» две недели назад высадили десант морской пехоты, и десантники за одну ночь разнесли в клочья три гарнизона гитлеровцев на норвежском побережье. Бесноватый не меньше Гитлера адмирал Дитл, командующий соединением горных егерей — «эдельвейсов», уже дважды назначал срок падения Мурманска, а Мурманск все стоит борется и будет стоять! И не наша ли доля участия в этой стойкости, не твоя ли, пусть маленькая, Василий Глотов?!

Посмотри же еще раз на карту, на красные треугольники и кружки. Этот — вражеская подлодка, протараненная Киреевым. Там вон ярким, с нажимом, кружком отмечено место, где подводная лодка Лунина в начале июля торпедировала «Тирпиц», который в сопровождении восьми миноносцев и тяжелого крейсера направлялся на перехват союзного конвоя. И вот здесь лежат гитлеровские корабли, и здесь, и тут… А на подступах к Рыбачьему просто красно от треугольников и кружков, там все дно морское усеяно вражескими транспортами, боевыми кораблями и самолетами, под огнем наших батарей пытавшимися прорваться в узкое горло Петсамского фиорда…

— Брось курить!

Лотов вздрогнул от резкого окрика.

— Хоть бы ночью дал себе передышку! Или жить надоело?

На пороге стоял «главный враг табака» — Таратин. Он сам недавно бросил курить и теперь, если очень тянуло к папиросе, принимался жевать обжаренные до черноты зерна пшеницы. Таких зерен у начальника политотдела всегда имелся изрядный запасец и при случае он охотно предлагал их заядлым курильщикам. Предлагал не раз и Василю Васильевичу, но Глотов отшучивался:

— На эрзацах, брат, не уедешь. Я уж лучше пореже, но табаку…

Таратин подошел к столу, опустился на стул. Пряча виноватые глаза, Глотов отодвинул от него дымящуюся трубку. Показалось, будто освежающе и приятно запахло одеколоном, и Василий Васильевич с удивлением посмотрел на Григория Яковлевича: свеж, умыт, чисто выбрит, словно и не работал он без передышки всю ночь в своем кабинете. Таратин поймал его взгляд, улыбнулся с сочувственной иронией:

— Опять, значит, ночные бдения? Опять не спал?

— А ты?

— Конечно, дома, а где же еще? У меня сегодня работы много, вот и пришел пораньше, — Таратин поднес к близоруким глазам руку с часами. — Без четверти семь, в самый раз начинать.

— Как без четверти семь?

— Значит, прав я?

— В чем?

— Не ходил домой?

— Понимаешь ли, — Глотов пошевелил чуть немеющими пальцами левой руки, — не ходил… Собрался, а тут дождь…

— Да ведь дождь два часа назад кончился! — вспылил начальник политотдела. — два часа назад, слышишь? Посмотри на себя: глаза, как у индюка, пальцы дрожат, все лицо пятнами… Слушай, Вася, скажи мне честно. Только честно: соврешь — все равно пойму.

— Ну:

— Ты дурак или умный? Ты хочешь дожить до победы или решил здесь, за столом, концы отдать? Я готов, пожалуй, к последнему. Могу даже памятник надгробный заказать. Вот этакую трубку из гранита, метров трех в высоту, и на ней — золотою вязью: «Главному оболтусу Северного морского пароходства…» Заказать?

— А поди ты!.. — без обиды отмахнулся Глотов.

— Нет, не пойду. Я серьезно тебе говорю: перестань изнурять себя, слышишь? Перестань! Никому не нужны твои «бдения». Ну, какой из тебя сегодня работник, какой руководитель, если ты полудохлый от усталости? Скоро люди начнут приходить, с неотложным, с самым главным для них явятся, а увидят такую зеленую образину…

— Не пойму, — начиная хмуриться, перебил Глотов, — чего ты хочешь?

— Скажу яснее! — Таратин вскочил, одернул китель, проверил застегнуты ли крючки на воротнике. — Ты сегодняшнюю сводку Совинформбюро слышал? Так и знал, что нет. А сводка тревожная. Прут фашисты на восток, к Волге рвутся. Под Москвой не удалось, не удается под Ленинградом, так решили в новом месте слабину нащупать. Это тебе что-нибудь говорит?

— Пока нет.

— Жаль. А тут и думать-то нечего. Помяни мое слово, что на Воле вот-вот начнется горячее дело. Горячее́, быть может, чем под Москвой, чем в Севастополе было.

— Ну и что? К чему ты все это говоришь?

— Побеждает, как тебе известно, тот, кто сильнее и морально, и физически. Это правило одинаково и для каждого бойца, и для армии и для ее командира. Изнуренный, измотанный человек командовать армией не может. Дошло?

— Ах, вот что? — понял, наконец, Глотов. — Стало быть, ты считаешь, что я не справляюсь со своими обязанностями?

— Подожди! — Григорий Яковлевич положил руки ему на плечи, посмотрел в глаза. — Ты же умница, Василь, ты должен правильно понять меня. Скоро нам будет очень трудно, и не только на Волге, но и здесь на севере. Североморцам придется активизироваться, отвлекать на себя как можно больше живой силы и техники противника. Североморцам, — значит, и нашему флоту, и нам с тобой. Ты меня понимаешь? Я хочу, я прошу, я требую, чтобы ты был готов. Чтоб всегда, в любую минуту был таким, каким должен ты быть: нервы — вот, в кулаке! Силы — подковы гнуть! Воля — твоя, глотовская! Вот какой ты нам нужен, а не вата, пропитанная никотином!