Александр Миронов - Только море вокруг

Глотов бережно снял руки Таратина со своих плечей, крепко пожал их.

— Спасибо, Гриша… Я понял тебя.

— Вот все, — Григорий Яковлевич отошел к окну, поднял штору, и в комнату хлынул серый утренний полусвет. — Поезжай-ка домой, Василь. И сегодня сюда не приходи: ни один человек не должен видеть тебя таким, какой ты сейчас.

Как долго тянется время!..

На стене, напротив, висят большие часы в футляре из черного дерева. Маятник, похожий на тусклый диск луны, с раздражающим однообразием качается вправо-влево, вправо-влево и, если долго смотреть на него, начинает кружиться голова, как во время сильной качки на судне. Вместе с головокружением к горлу подкатывает тошнота, и лучше сразу же отвести глаза в сторону, иначе…

Алексей до боли прикусывает нижнюю губу, заставляя себя не смотреть на маятник. Он знает, что́ последует за приступом тошноты, испытал не раз. Испытывает и теперь, хотя значительно реже, чем недели и месяцы назад. Вдруг накатывается боль, на грудь, на руки, на ноги обрушивается неимоверная свинцовая тяжесть. В ушах возникает отдаленный, тонкий-тонкий визг, нарастающий с каждой секундой. Он переходит в острый, выворачивающий душу наизнанку вой, от которого ни спрятаться, ни убежать, и наконец, в голове грохочет чудовищный, нечеловеческой силы взрыв, а за ним — бездна и темень…

Сколько времени длится это? Алексей не знает. Он летит и летит в бездну, а вокруг — ни звука, ни шороха, ни дыхания. Только яркие светлячки, от которых режет в глазах, беззвучно и страшно мелькают в глухой и немой темноте. Их много, неисчислимое множество — синих, красных, зеленых, золотых. Они сливаются в нестерпимо сверкающее радужное облако, в глубине которого опять зарождается тот же тонкий, пронзительный, леденящий душу визг.

— Таня! — кричит Алексей, взывая о помощи. — Таня-а!..

И тогда — в этот самый последний и самый страшный миг — вдруг приходит Таня. Он чувствует свои руки в ее руках, прикосновения его губ к своим губам, и вот уже нет ни бездны, ни темноты, ни сонмища разноцветных светлячков…

Но почему ее сегодня нет так долго, почему не приходит? Алексей медленно подносит к глазам руку, так, чтобы не видеть маятника, и взглядывает на циферблат. Четверть десятого… Изо всех сил сцепив на коленях непослушные пальцы, он произносит, как можно громче, как можно раздельнее:

— Б-буду ж-ждать!

Становится легче: да, он будет ждать, и Таня придет. А чтобы скоротать время до прихода ее, чтобы ненароком не заглядеться на маятник, будет думать о другом.

И опять — уже в который раз — вспомнился тот день, когда «Коммунар», возвращаясь из долгого рейса в Америку, подходил к кромке льда в горле Белого моря. Вспомнилась смерть Ведерникова, вой гитлеровских бомбардировщиков над головой, пулеметные очереди по палубе судна и бомбы, от которых во что бы то ни стало надо увести корабль.

Не сознанием, а каким-то шестым чувством предугадывал он очередной маневр «юнкерса» и — то останавливал корабль, то рывком бросал его вперед, то уходил вправо, влево, чтобы бомбы падали только за борт. Это было похоже на азартную игру, в которой ставка — жизнь корабля и экипажа. Алексей сначала почувствовал, а потом понял, что выигрывает — и выиграет ее! И, конечно же, выиграл бы, если б не глупый, нелепый зевок, допущенный им в самом конце этой игры: появились наши истребители, на секунду отвлекли внимание, и тотчас — грохочущий столб огня и дыма возле самого борта «Коммунара», а вслед за ним — полет в черную бездну…

Казалось, он не прекратится никогда, этот полет. И вдруг — именно вдруг — Алексей почувствовал, что полета нет. Есть темнота, в которой — ни зги. Есть тишина без намека на звук, на шорох. И есть странная, необъяснимая неподвижность, когда — ни пальцем пошевелить, ни глубоко вздохнуть. Показалось на миг, будто его, еще живого, закопали глубоко в землю, а потому и не слышно, не видно ничего. Испугался. Хотел вскочить — нет сил, хотел закричать — нет голоса.

Вот тогда-то впервые и замелькали перед глазами разноцветные светлячки, тогда и возник, разрывающий мозг визг и вой. И только почувствовав свои руки в чьих-то горячих, живых, ободряющих руках, Алексей понял, что не зарыли его, не погребли заживо. Жив, но не видит, не слышит и не владеет своим телом…

Мягкая, шелковистая ладонь продолжала поглаживать его руку, успокаивая и утешая, и постепенно Маркевич затих, впал в полузабытье. Очнулся, когда ладонь посему-то стала жесткой, мозолистой и, перестав утешать, начала настойчиво, с короткими промежутками, постукивать его по руке. Постукивание складывалось в подобие точек и тире, и прислушиваясь к ним, Алексей прочитал снова и снова повторяемую фразу:

— Все в порядке, слышишь? Отвечай. Все в порядке, отвечай…

Собрав все силы в кончике в кончике указательного пальца правой руки, Маркевич ответил:

— Где я?

И похолодел от нетерпения: поняли вопрос или нет?

Вдруг почувствовал, как радостно вздрогнула жесткая рука, как заторопилась она, посыпала точками и тире:

— Все в порядке, корешок! Едем в санитарном поезде, в госпиталь. Все в порядке!

— Кто ты? — тоже заторопился Алексей.

— Радист с тральщика. Тоже вот… ногу покарябало. Отдыхай, браток, сестра говорит, что тебе нельзя волноваться.

— Погоди. Скажи, что со мной?

— Контузия. Легко отделался, кореш. Теперь ничего, поставят тебя на ноги. Припухай пока, отлеживайся.

— А ты?

— Лягу. Я на соседней койке. Понадоблюсь, шевельни пальцами.

…Алексей снял руки с колен, расцепил пальцы, с наслаждением пошевелил ими. Поднес к лицу и несколько раз сжал и разжал кулаки. Слушаются, а? Подчиняются! И главное вижу их! Захочу и прикажу себе: «С-сожми к-кулак! В-вот так!»

Получается… А тогда думал, что суждено ему навечно быть по ту сторону черной бездны Страшно было: кому он нужен — такой? Не лучше ли сразу — конец?

Мысль о смерти, как о единственном избавлении от самого себя, еще недавно не оставляла его. Он ждал смерти и молил о ней: скорей бы!

Так продолжалось долго, и, казалось, с каждым часом Алексей все глубже погружался в черную бездну. Может, и не вынырнул бы из нее, если б однажды не очнулся от ощущения иных, не похожих ни на одни прежние, рук на своих руках и от чьих-то губ, прильнувших к его губам. Это было так неожиданно, так неправдоподобно, что он даже не удивился: галлюцинация. Но поцелуй повторился еще и еще раз, маленькая, необыкновенно мягкая рука продолжала с трепетной лаской гладить по волосам, по небритым щекам. И Алексей вдруг заплакал от своего бессилия и от нахлынувшего счастья.

С тех пор это повторялось часто. Стоило возникнуть в мозгу первым разноцветным светлячкам, как на помощь приходили маленькие мягкие руки, и черная бездна отступала прочь. Как должное, как творение этих ласковых и исцеляющих рук, увидел он однажды крошечную расплывчатую, но не гаснущую точку перед глазами. И когда в тот день маленькая рука коснулась его лица, он уже знал, что скоро или не скоро, но все равно увидит и эту руку, и ту, которой она принадлежит.