Александр Миронов - Только море вокруг

Да, наверное, целая вечность прошла, пронеслась над кораблем, прежде чем в серо-пепельном облачном небе возник новый звук, не похожий на прерывистый, гнусный вой бомбардировщиков, продолжавших наседать из последних сил.

— Наши! — закричал, затопал ногами Лагутин, размахивая шапкой. — Наши летят, наши!

Он бросился на правое крыло мостика, продолжая выкрикивать что-то путанное, бессвязное, полное беспредельного счастья, а Маркевич не смог, не посмел поглядеть в ту сторону: один из бомбардировщиков опять заходил на корабль. Вот он медленно опускает нос перед тем, как нырнуть в пике… Вот и первые пули заныли, засвистели над головой…

— Наши! — кажется, еще раз крикнул Семен.

И как будто даже пилот фашистского самолета услышал этот крик. Нос бомбардировщика начал выравниваться, подниматься выше и выше, серебристая мошка, мелькнувшая в воздухе, полоснула по нему огненной струей, и из корнуса «юнкерса» показался дымок. Он все ширился, рос, становился чернее, превращаясь в гигантский шлейф, и Маркевич не мог оторвать глаз от этого траурного савана.

Даже радость, безудержная и беспредельная, иногда оборачивается катастрофой. Не заметил, не уловил на этот раз Алексей тот единственный миг, когда уже обреченный «юнкерс» освободился от остатков своего бомбового груза. Не заметил, а потому и не понял, почему и откуда опять взялся тонкий, насквозь пронизывающий вой бомб. Алексей зажмурился, когда рядом с бортом судна до самого неба взметнулся мутно-черный, грохочущий столб огня и воды. А открыть глаза уже не хватило сил…

Он летел в беспросветную, черную бездну.

Падал камнем, быстрей и быстрей, а вокруг становилось все темнее, все глуше и тише.

И последнее, что услышал Алексей, был голос Семена Лагутина, из неведомого далека с тоскою и болью умолявший его вернуться. Куда? Зачем?..

А потом и этот голос исчез.

Вот и все, и еще один день прошел. Можно домой…

Василий Васильевич откинулся на спинку кресла, вытянул на столе размякшие, будто ватные руки, закрыл глаза. Так бы и просидел всю ночь, не двигаясь, не думая ни о чем. Но — нельзя: дома ждут.

Вздохнул глубоко и даже закашлялся. Черт возьми, как надымили! Ведь просил не курить, категорическую табличку на стене вывесил, что здесь не курят, все равно не помогает. Впрочем, кто ж этом виноват, если не сам? И Нина пилит — «не отравляй себя», и врачи запрещают — «ни в коем случае!» А стоит с головой окунуться в работу, как опять дымит трубка в зубах, идет по рукам объемистая жестяная коробка с душистой «вирджинией»:

— Прошу, товарищи. Не стесняйтесь.

Глотов с неприязнью покосился на трубку и коробку с остатками табака. Утром коробка была полна до краев, а сейчас — на самом донышке. Выкинуть разве ко всем чертям за окно? И ее, и трубку: чтобы не соблазняли…

Встал, выключил свет и, отдернув с окна маскировочную штору, глянул в ночь. По железному подоконнику, там, за стеклом, сечет злой осенний дождь. Сунься на улицу — сразу до нитки промокнешь… Да, придется ждать, пока утихнет.

От густо прокуренного воздуха першило в горле, так и хотелось откашляться. Опять начиная сердиться, Василий Васильевич рывком распахнул обе створки окна. Дождь будто обрадовался возможности ворваться в комнату, забарабанил по подоконнику, и мелкие брызги полетели на руки, на лицо. Отчетливо донеслось, как с яростью сечет он асфальт внизу и хлещет по водной глади Двины там, в темноте.

Ни вспышки света на реке, ни папиросного огонька на улице. Только шумит и шумит холодный сентябрьский дождь, до дрожи пронизывая сыростью, вливающейся в окно. Как не похож ты теперь мой город, на прежний родной Архангельск!..

Вспомнились холодные ночи, год с небольшим назад, когда Глотов, и Таратин, и многие в пароходстве совсем не уходил домой, ждали: как там, в Москве? Держится ли?.. И хоть верили, что Москва выстоит, а боялись глядеть в глаза друг другу, боль и тревогу свою боялись выдать. Здесь и рассветы встречали без сна. Здесь и налеты немецких бомбардировщиков на Архангельск встречали: от телефона, связывающего с Москвой, не отойти.

Помнится чуть ли не каждая из тех ночей, слившихся в бесконечную, душную череду мучительного ожидания. И только одно никак не вспомнить: кто первый схватил трубку, когда нетерпеливо и требовательно зазвонил телефон, кто перехваченным радостью голосом закричал такое, после чего Глотов с Таратиным до утра шатались по улицам, смеялись, пытались чуть ли не танцевать, обнимались с патрулями-красноармейцами. Бродили, шатаемые из стороны в сторону декабрьским ветром, вязли в сугробах снега, болтали невесть о чем, а сердце пело, ликуя: растрепали фашистский сброд на подступах к Москве, отшвырнули к чертям собачьим далеко-далеко от столицы!..

Стало так холодно, что лопатки свело судорогой. Глотов закрыл окно, задернул штору. Ощупью подошел к столу, включил свет и почувствовал, что ни усталости больше нет, ни давящей на грудь тяжести. Словно воспоминание о разгроме гитлеровцев под Москвой вернул силы, и бодрость и неизменное спокойствие. Дождь продолжал барабанить по оконным стеклам, но монотонностью своей уже не навевал дрему, а вызывал раздражение: угораздило же не захватить плащ! Жди теперь, пока перестанет.

Покосился на трубку. Закурить? И, прогоняя коварное искушение, больно щелкнул пальцем по кончику носа: «не смей!» Так, бывало, в детстве внезапной болью он останавливал себя, когда хотелось, например, перед обедом стащить у матери ароматную шанежку. Лучше так, чем порка: рука у матери не отличалась особенной легкостью…

Мысль о матери вызвала глубокий вздох: сидит, небось, на кухоньке, ждет, то и дело подогревая чайник, а самой — только бы лечь, вытянуть со стоном отекающие к концу дня ноги. Сдала матросская мать за последний год. Высохла, словно бы почернела от бесконечных тревог и тяжких дум. Одни глаза неугасимо горят на иссеченном морщинами лице. А о врачах и слышать не хочет: «Какие врачи, когда экое горе людское по свету бродит? Скрутим вот Гитлера проклятущего, тогда и зови…»

Странно иногда цепляются у человека мысли за мысли. Подумал вот о трубке — вспомнил мать. Представил ее на мгновение в кухне и в ту же минуту рядом с ней увидел дочку Маркевича.

Давно уже Степанида Даниловна считает ее своею, родной. Давно и зовет ее не надуманно не вычурно — Глорией, а попросту, по родному: Лариской, Лоркой. И различия не видит между ней и Анюткой. Ворчит одинаково на обеих, шпыняет иной раз и ту, и другую под горячую руку. Ну что ж, так и надо: Алексей не чужой, приедет — сам разберется, как быть дальше.