Александр Миронов - Только море вокруг

— А не врешь?

— Что вы, ваше благородие, они же давеча в Бугрино выгружались. Не верите — можете в поселке справиться.

— Хватит! Запомни старик: ход у нас — дай бог всякому. Не догоним судно — пеняй на себя. А теперь, пойдешь с нами.

— Это куда же? — притворно охнул Котлов. — На подводную лодку?

— Собирайся. Живо! — и Коровяченко приподнял автомат.

— Я не долго, я мигом, — Петрович затопал по комнате, суматошно тыкаясь по углам. — Вот только обутки сменю, сапоги у меня насквозь мокрые…

Выжидая, оттягивая время, он вытащил из рундука малопоношенный флотский бушлат, отутюженные черные брюки, опустился на низенькую разножку и принялся с трудом стягивать тяжелые сапоги-бахилы. «Что делать? — стучало в голове. — Как уйти от них, как?» Нет сомнения. Что и немецкую лодку загнал к Колгуеву тот же недавний шторм. Отстоялись, зарядили аккумуляторы, а теперь решили догнать и потопить «Коммунар». Для того его и забирают с собой: чтобы не успел добежать в Бугрино, предупредить Олешу по радио. Да, для того и берут. Что же делать?..

И вдруг вытянулся во весь рост, закричал, указывая трясущейся рукой на окно по левую сторону от Коровяченко:

— Матросы идут, краснофлотцы!

Только на мгновение повернулись пришельцы к окну, а Василию Петровичу большего и не надо. Гулко хлопнула, словно выстрелила, тяжелая дверь маяка, взвизгнул литой засов — и все: не чувствуя тяжести прожитых лет, старый моряк, прыгая через две ступеньки, помчался наверх, в выбеленную комнатушку — фонарную. Позади на дверь, обрушился град яростных ударов, но — стучите, дьяволы, молотите, пока не изобьете в кровь свои кулаки!

Он захлопнул и дверь фонарного помещения и тоже задвинул засов на ней до отказа. Сердце билось с тяжелыми перебоями, гулко, до звона в ушах, но не от волнения, не от страха, а от радостного и окрыляющего ощущения победы. Привалив к двери тяжелый дубовый стол, Петрович шагнул к рубильнику и ударом ладони выключил его. Нет, не зря он все время оберегал аккумуляторы от сырости, не напрасно каждое утро до мельчайших деталей, до самых крохотных винтиков проверял и осматривал мудреное фонарное хозяйство маяка. Фонарь вспыхнул сразу гигантским голубым лучом, и сразу пронзительный, оглушающий вой ревуна-сирены заполнил все — и крошечную белую комнатку, и покрытый зимним снегом остров, и необъятное, беспредельное море вокруг. Что, проклятые, взяли старого боцмана? Потопили Олешу? Нет, паразиты, и вам не уйти от кары, не сбежать, потому что не больше как через час на вой ревуна из Бугрино прибегут наши люди!

За спиною, внизу, что-то тяжко и глухо бухало в запертую дверь. Бьют в нее, выламывают бревном. Зазвенели, посыпались осколки стекол в фонарной башне: снизу ударили из автоматов. Василий Петрович пригнулся, руками защищая лицо от осколков. Успеет ли помощь? И с тоскою подумал: «Не успеть, не добежать…»

Он пригнулся еще ниже, к самому полу, увидав, как от двери в разные стороны брызнули злые щепки. Били в упор, и пули щелкали по выбеленным стенам круглой комнатушки, барабанили по металлическому корпусу фонаря.

Слабо охнув, Василий Петрович схватился за грудь и начал медленно опускаться на каменные плиты пола. Боли не было, не было жалости к себе… Была глухая тоска, что вот — ухожу, темнеет в глазах, дышать нечем, а ни одной души рядом, — только иоре вокруг ревет, родное море…

Собрав последние силы, волоча свое уже полумертвое тело, он отполз на руках подальше от двери и, макая мозолистый, заскорузлый палец в горячую кровь на груди, кое-как вывел на выбеленной стене: «Коровяченко привел немцев. Отомсти за меня, сынок…»

Сел, привалился широкой спиной к стене, закрыв последний привет любимому человеку. И не видел, как все еще ярко и гневно пылает фиолетовый луч маяка, прорезая кинжальными вспышками ранний сумрак короткого зимнего дня. И не слышал, как стонет и плачет ревун, зовя на помощь…

Отголосок недавнего шторма — крупная мертвая зыбь провожала «Коммунар» до самого наступления ночи. Маслянисто-синие, без морщин и без гребней волны, как на гигантских качелях, подбрасывали пароход, равномерно и плавно раскачивая его с борта на борт. Но такая качка даже судну не имеющему бортовых килей, не страшна.

Ночь лежала над морем звездная, тихая-тихая, и в этой ночи «Коммунар» без единого проблеска света на борту казался огромным призраком, невесомо несущимся по волнам.

Ведерников так и не выходил из своей каюты, — ни во время стоянки у острова Колгуева, ни теперь, когда судно совершало последний переход до горла Белого моря.

Капитан заболел. Заболел, и все: какой спрос с больного? И какое больному дело, что стрелка барометра продолжает дрожать совсем рядом со штормовой отметкой?

Стоило в полночь судну отойти подальше от прикрытия высоких новоземельских гор, как ветер с новой силой обрушился на него. Борис Михайлович ждал, что Маркевич вот-вот прибежит в каюту, позовет на мостик, на помощь.

Он даже не раздевался в ту ночь, а так и уснул поверх одеяла, и во сне ожидая зова. Но его не позвали, не попросили ни о чем, будто и не было капитана на борту «Коммунара». И проснулся он не от тревожного голоса посланного за ним матроса, а от странной неподвижности и поразительной тишины, царившей на корабле.

Подошел к иллюминатору, выглянул — берег! Значит, справились без него. Стало тошно. Оставался один выход: продолжать сказываться больным, а тем временем принять свои меры…

Кое-как ополоснув лицо, Борис Михайлович сел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги и старательно вывел начальные строки рапорта:

«Народному Комиссару Морского Флота СССР. Копия: начальнику Северного морского пароходства…»

Он писал обо всем, что происходило на судне за время долгого рейса из Архангельска в Сан-Франциско и обратно, но писал по-своему, придавая любому факту, любому событию особенное, выгодное для себя освещение. После такого рапорта ни старшему механику, ни старпому не сдобровать!

Открылась дверь, вошел Маркевич… Заметил ли он, как быстро убрал Ведерников письмо со стола? Да, пожалуй, заметил, иначе не обронил бы фразу о записи в вахтенном журнале. Ну, и что же, тем лучше: эта запись подтвердит факты, изложенные в письме, а следовательно, надо продолжать болеть, — болеть до самого возвращения в Архангельск…

И Ведерников продолжал болеть. Заслышав за дверью шаги дневального, несущего обед или ужин, он ложился на койку, натягивал одеяло до подбородка и закрывал глаза. Ни к обедам, ни к ужинам не притрагивался, питаясь консервами и галетами из собственного запаса и с удовольствием запивая сухомятину ароматным, душистым ромом. От услуг третьего помощника, исполняющего обязанности корабельного врача, отказался бесповоротно. А дневальному приказал, чтобы никто не смел беспокоить его.