Александр Миронов - Только море вокруг

— Извините, вас Василий Васильевич просит.

Вздрогнув, Маркевич вскочил и неуклюже поклонился, попытался шаркнуть ногой: возле двери стояла девушка, очень похожая на жену капитана Глотова, на Нину Михайловну, Только гораздо моложе ее. Темно-серое платье с глухим воротником неброско подчеркивало гармоничные линии крепкой, стройной, по-своему грациозной фигуры спортсменки. И такие же темно-серые, широко раскрытые глаза со сдержанным любопытством смотрели на моряка.

— Я, кажется, помешала вам, — улыбнулась девушка, заметив растерянность Алексея. — Помешала?

— Нет, что вы, нисколько, — с трудом смог он выдавить первые попавшиеся слова и, от этого начиная сердиться, резковато спросил: — Мне ничто и никто не может помешать. Почему же вы думаете, что это удалось вам?

— Я не думаю, я знаю, — спокойно ответила девушка, повернулась и пошла к двери.

— Постойте! — рванулся за нею Маркевич. — Я не хотел вас обидеть. Я…

— А меня нельзя обидеть, Алексей Александрович, она негромко, но удивительно звонко, приятно рассмеялась, будто кто-то провел рукой по струнам арфы. — Я умею постоять за себя… Знаете что? Давайте знакомиться, — девушка протянула маленькую крепкую руку. — Таня.

— Таня? Сестра Нины Михайловны? Я так много слышал о вас…

— И я о вас кое-что слышала. Пойдемте, Василий Васильевич ждет.

И, распахнув дверь, прошла в комнату. Алексей послушно последовал за ней.

— А-а, вот и наш затворник явился, — встретила его Нина Михайловна, дружески, как родного, чмокнув в щеку. — Идите пока к Васе, не мешайте нам. Скоро позовем. Мама, а где огурцы?

— В кладовке, где же им еще быть, — повернулась от шкафа с посудой Степанида Даниловна. — Анютка, сбегай принеси. А ты, хлеба нарежь, Татьянушка, да побольше, не скупись. — И, прищурив на Маркевича насмешливые глаза, добавила: — Известная песня — «сыты, в горло не лезет». А как сядут за стол, только успевай подкладывать. Иди, иди, малоешка. Долгий-то разговор не заводи там, скоро позовем.

Василий Васильевич поднялся из-за стола, отложил трубку, протянул к Алексею обе руки:

— С прибытием, мореход. Садись, рассказывай, — и указал на диван, где, раскинув ноги, благодушествовал Бурмакин. Сам сел в свое любимое кресло возле стола. Вот уже десять лет знает Маркевич Василия Васильевича, и за все эти годы он вроде бы ни капельки не изменился, не постарел ни на один день. Все такой же жилистый, весь как бы собранный в тугую пружину, в любую минуту готовую к действию…

— Ну, чего молчишь? — спросил Глотов. — Как Ведерников?

— Не жалуюсь, — Алексей пошевелил пальцами, словно хотел пощупать свой ответ. — Человек он не легкий, с характером, но ладить можно.

— Это верно, с характером, — кивнул Василий Васильевич. — Я сегодня часа два над его рапортом о вашем трампе просидел. Мастак писать! — он усмехнулся, пыхнув табачным дымком из своей неразлучной трубки. — О тебе отзывается сносно, но — и только, а ты и за это должен сказать спасибо. Помполита вам надо на судно, Алексей, и не просто помполита, а пожестче, порешительнее. Такого, как Даня Арсентьев. Чтобы — кремень! Сразу поток разглагольствований своих Борис Михайлович уменьшит.

— Почему же не пошлете Арсентьева? Пошлите…

— Одна пегая кобыла на весь уезд, — поморщился Василий Васильевич. — Пошлите! Или всей заботы у нас, что только о вашем судне, да о том, как бы Ведерникова в узде держать? Пошлем, конечно, но не Даниила. Взяли его у нас. В военный флот.

Он нахмурился, почесал большим пальцем правой руки ямочку на раздвоенном подбородке. Сказал задумчиво, с глубокой серьезностью:

— Многих сейчас берут. И на переподготовку, и насовсем. Обухова взяли, дивиатора. И Бориса Волинского. И Володю Тимофеева…

— И меня возьмут, хмыкнул Бурмакин. — Будешь долго мурыжить с ужином, сам завтра попрошусь добровольцем. Был ты человек, как человек, а стал начальством…

— Брось, Петр, не до шуток! — почти сурово оборвал его Глотов. — Вон какую кашу заварили гитлеровцы. Того и гляди, всеобщая заваруха начнется.

— Это что же, Степанида Даниловна тебе на кофейной гуще нагадала? — съехидничал Петр Павлович. — Про заваруху?

Глотов посмотрел на него, скупо усмехнулся.

— Чудной ты парень, Петр. В море, на судне, лучшего капитана днем с огнем не сыскать. Орел! А как на берегу, прямо оторопь берет: до чего же балаболка! Неужели никогда не научишься чуть дальше собственного носа видеть?

— Эт, завел! — отмахнулся Бурмакин, вскакивая с дивана. — Пойду лучше к бабам, подначу Даниловну, пусть молебен отслужит. Всяко интереснее ее ругань слушать, чем твои морали.

— Ну и катись, — согласился Василий Васильевич, дай нам поговорить.

Когда за Бурмакиным закрылась дверь, он пересел на диван к Алексею и, похлопывая ладонью по колену, заговорил задумчиво, очень серьезно:

— Время трудное, Леша. Трудное и опасное. Может, и обойдется, но — надолго ли? Судя по всему, дело явно идет к войне…

Маркевич почувствовал, как по спине пробежала холодная волна, словно кто-то сыпанул туда горсть колючего снега.

— А как же договор? Для чего же договор заключали?

— Ничего я сказать тебе, парень, не могу, — покачал Василий Васильевич головой, — потому что и сам толком не знаю. Нутром своим, сердцем своим, хоть убей, а чую: договоры, разговоры немцев о мире — пустое, бумажки. Кто-кто, но мы-то с тобой на собственной шкуре испытали в Испании цену обещаний фашистов. Помнишь Пепе, Димуса, Кабалеро? иА они ведь всего лишь ученики, выкормыши гитлеровские: и рангом пониже, и тоном пожиже.

— Значит…

— Пока мир. Но и розовые занавесочки, как у Бурмакина, давно пора с глаз долой. Тому и партия нас учит, товарищ Маркевич, того и собственная совесть требует от каждого из нас. Впрочем, хватит: поживем, увидим, как дальше обернется. Скажи лучше, вам большой ремонт нужен?

Ответить Алексей не успел: распахнулась дверь, в кабинет вкатился Петр Павлович и, отвесив галантный мушкетерский поклон, пригласил:

— Очаровательные дамы ждут мудрых тактиков и стратегов к столу. Плиз, месье, шевелитесь быстрее!

Алексей обрадовался, когда Нина Михайловна усадила его рядом со своей сестрой. Но радость тотчас померкла, едва поймал он себя на мысли, что девять лет назад вот так же сидел за этим столом с другой девушкой… Как не похожи они, какою далекой и… чужой кажется сейчас та, другая! Отчетливо, будто наяву, возникло на мгновение лицо Муси таким, каким было оно в тот давнишний вечер: холеное, красиво-изнеженное, с раз навсегда заученной улыбкой «кинозвезды», с черной челкой, ниспадающей на матово-смуглый лоб, с насмешливо приподнятыми черными бровями и чуть презрительной гримаской, таящейся в уголках неестественно красных губ. Даже глаза ее увидел Алексей — непроницаемые, как вода в лесном омуте, без выражения, без чувств. Даже голос услышал: манерный, неживой…