Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Я никогда не воспринимал шукшинские сценарии как экранизацию его рассказов. Они всегда были оригинальны, впитывали много дополнительного, побочного материала.

Сценарий писался легко. Шукшин был оживлен, часто пел, что было признаком хорошего настроения. В один свободный от съемок день вместе с Лидией Федосеевой, будущей женой Василия Макаровича, мы поехали гулять в Новый Свет. Было солнце, море. Было весело. Шукшин был счастлив. Лето заканчивалось преддверием новой работы.

И вот картина запущена. Скоро предстоят съемки.

Сценарий начинался теми же словами, что и рассказ «Степка»: «И пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка. В переулках на селе – грязь по колена. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья...» В картине «Живет такой парень» мы много внимания уделили среде, в которой жили наши герои, натуре, и все же у меня осталось ощущение, что передать в изобразительном строе всего очарования, достоверности и сочности шукшинской прозы нам не удалось. Мне очень хотелось в новой картине постараться найти адекватное решение.

Вступительные титры к фильму должны были начинаться с кадров ледохода. Вместе с ассистентом мы выехали на Алтай, но Катунь была покрыта льдом, и в деревнях было полно снега. Возвращаясь в Москву, мы договорились, что нам сообщат, как только начнется таяние. Через несколько дней пришла телеграмма (совершенно по Ильфу и Петрову): «Лед тронулся!». Мы тут же вылетели, оставив в Москве огорченного Василия Макаровича, который заканчивал режиссерский сценарий. Я твердо решил, что кроме кадров ледохода обязательно сниму жанровые деревенские сцены, животных, пробуждающуюся природу – приметы весны. Шукшин совершенно по-детски радовался, увидев на экране бранящихся деревенских женщин, греющуюся на солнце кошку вместе с петухом, играющих детей, дерущихся собаку с поросенком и многое другое. Не сговариваясь, мы поняли – вступление в картину, ее интонация нащупаны.

Шукшин с особым удовольствием собирал потом пролог фильма. Он бережно сохранил все кадры, вплоть до чирикающих воробьев на голых ветках. Лирический настрой, всегда присутствующий в прозе Шукшина-писателя, удалось передать в зрительном воплощении.

Рассказывая об этой картине, не могу не вспомнить о работе Василия Макаровича с актрисой Театра мимики и жеста Мартой Граховой. Вообще работа Шукшина с актерами неизменно вызывала восхищение – никогда не навязывая интонации, жеста, он кропотливо доводил исполнителя до такого эмоционального состояния, что просто диву даешься! С Мартой Граховой было сложнее – работать надо было через мимического переводчика, и актриса из-за этого видела Василия Макаровича, что называется, краем глаза. Но буквально на второй день работы переводчик присутствовал постольку-поскольку. Шукшин был так эмоционально заряжен, его нервное напряжение было настолько сильным, что актриса, не слыша слов режиссера, целиком подпадала под его темперамент, под его боль, под его радость.

Я уже говорил, что Шукшин необыкновенно легко шел на трансформацию отдельных сцен. Так случилось с одной из финальных сцен в картине. Предстояло снимать массовую сцену, где все персонажи наделены были репликами. Во время установки операторского крана возникла идея – снять всю сцену на крупных планах единой панорамой. К сожалению, выстроенная сцена начисто не укладывалась в написанную, текст разваливался, Шукшин увидел мое огорчение, и я, нервничая, объяснил, что из задуманного ничего не получается. Мы посадили Василия Макаровича на кран, провезли, показав мизансцену, а я шел рядом и показывал места, где «концы с концами не сходятся». Шукшин слез с крана и, бросив на ходу: «Так и будем снимать, ставь пока свет!», ушел на высокий берег Катуни, и опять, в который раз, из кармана была извлечена тетрадь, и через двадцать минут сцена была с блеском переписана...

Шукшин предложил мне снимать следующую его картину, основой которой должны были стать его рассказы «Чудик», «Миль пардон, мадам!» и «Вянет, пропадает». Картина называлась «Странные люди». Я искренне огорчился, что рассказ «Думы», который произвел на меня совершенно оглушительное впечатление, не вошел в сценарий. Я долго, как мог, эмоционально и сбивчиво уговаривал Василия Макаровича найти ему место. Шукшин хмуро молчал, вставляя иногда свое постоянное «Оставь!». Исчерпав запас убеждений, я уехал, условившись вернуться дня через три-четыре. Конечно, я не мог столько выдержать и через день поехал к нему домой, придумывая новые, как мне казалось, убедительные доводы в пользу «Дум». Василий Макарович выглядел усталым, вид был нездоровый, и я как-то сразу сник. Шукшин начал разговор сам: «Я долго думал. Ты был прав. Садись прочитай, я переписал!»

Я всеми силами старался скрыть свою радость, понимая, что в данный момент она, мягко говоря, неуместна. «Думы», «мои Думы» превратились в поразительную по силе философскую историю. Рассказ оброс новыми персонажами, поднял большущий пласт проблем, вызывал глубокие размышления. Он естественно завершал всю картину.

Мы начинали съемки в отличном настроении. Вскоре пришло известие – у Василия Макаровича родилась вторая дочь. Он ходил счастливый. Все наперебой придумывали имя. Хорошая погода, дружная группа – все обещало плодотворную работу.

Однажды в свободный от съемок день мы с Василием Макаровичем гуляли по Владимиру и зашли в магазин грампластинок. Продавался большой комплект с записями Шаляпина. Шукшин тут же его купил. В гостинице мы раздобыли проигрыватель, и Шукшин, забрав его, ушел к себе в номер. Вскоре у меня раздался телефонный звонок, Василий Макарович очень торопливым, взволнованным голосом попросил спуститься к нему. Я никогда не видел такого Шукшина. Чем-то взбудораженный, он резко расхаживал по комнате, покрасневшие глаза и постоянные вздрагивающие скулы выдавали его волнение. «Послушай!» – сказал он изменившимся голосом и включил проигрыватель.

Зазвучала песня в исполнении Федора Шаляпина – «Жили двенадцать разбойников, жил атаман Кудеяр, много разбойники пролили крови честных христиан!..» Шукшин сидел потрясенный. Он весь был во власти песни.

После того как пластинка кончилась, Василий Макарович снова нервно заходил по комнате. Я не помню сейчас точных слов, которые он буквально выкрикивал, но смысл был таков: «Вот, это настоящее искусство! А мы занимаемся черт-те чем! Хоть бы раз приблизиться к подобному!..» – и дальше в том же духе. Разговоры в тот момент были бессмысленны, и я ушел к себе в номер. Ночью снова раздался звонок – Шукшин попросил разрешения прийти и поговорить. Сначала он долго и сбивчиво убеждал меня, что мы делаем не то и не так. Потом, достав из кармана тетрадь, начал читать заново написанную вторую часть заключительной новеллы. Я сидел потрясенный. Вот они, «Думы»!.. Дают себя знать.