Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Но, пожалуй, никто не может сказать такое о Василии Шукшине. Он даже самые свои талантливые вещи всегда делал, как бы подшучивая над собой. Ну, пишу, мол, от нечего делать. Снимаюсь, потому что есть сейчас такая возможность. Буду снимать фильм сам, потому что, думаю, как режиссер смогу выразить на экране то, что не выразил в собственном сценарии. Вот так он и относился к себе, к своему творчеству. А за этим стояли – требовательность, взыскательность, серьезность.

Все это я узнал позднее. Наше же знакомство началось с моей ошибки, которую я не могу себе простить.

Однажды он позвонил мне:

– Всеволод Васильевич, я хочу поставить картину. Не могли бы вы принять участие в съемках?

Я спросил, кто написал сценарий.

– Я.

– А режиссером будете тоже вы?

– Тоже я.

И вот тут-то я засомневался: не много ли он хочет? И так ли уж много отпущено ему природой, чтобы был он сразу и жнец, и швец, и на дуде игрец? Да, актер он талантливый: это он доказал в фильме «Два Федора». Но зачем же он начинает теперь писать еще и сценарии, да еще и сам ставить их?! И мне показалось, что Шукшин переоценивает себя. Тогда-то я и сослался на то, что занят, вроде бы не смогу принять участие в его картине.

– Ну, что ж, очень жаль, – ответил он. – А мне бы так хотелось.

– Ну, как-нибудь в другой раз!

И вот вышел фильм «Живет такой парень». Не скрою, смотрел я ее с пристрастием. Но она мне очень понравилась. По-моему, великолепный фильм! И такое меня охватило чувство, что я решил написать ему письмо, покаяться, так как мне стало обидно, что я не снялся у него. Но сказал я ему об этом не в письме, а позже, при личной встрече. Тогда и завязались наши дружеские отношения с Шукшиным.

Потом он задумал снимать новую картину – «Ваш сын и брат». Вновь мне позвонил, предложил встретиться. Мы встретились. Он стал мне рассказывать о замысле фильма, об особенностях сценария, об образе Ермолая Воеводина, в котором он хотел бы меня видеть. Это был типично его, шукшинский, герой, простой и сложный одновременно; характер, словно впитавший в себя народную мудрость и словно пронизанный беспокойной мучительной болью зато, что не все так гладко и складно получается в его жизни, в его семье, как следовало бы, как бы хотелось.

Но раскрывает Ермолай свои горькие думы не легко и не всем. Ермолай – крепкий, немногословный старик, хотя и насмешливый, даже щедрый на острое словцо, которое для него – словно защитная броня. «Вечным тружеником, добрым и честным человеком» назвал его Шукшин. Мне кажется, что в Ермолая он вложил многие свои мысли, раздумья.

Разговаривая тогда, Шукшин все поглядывал на мои руки. Что его могло в них так заинтересовать? Быть может, нелепая наколка, мальчишеская глупость?

– Да нет, – пояснил он. – Я вот все смотрю: у Ермолая руки кряжистые, огрубевшие. Он человек, все время связанный с землей, с тяжелой физической работой. У таких с годами кожа дубеет. А вот у вас руки такие, какие у Ермолая быть не могли».

Я сказал, что все это имеет большое значение для образа, но мне кажется, что если сущность Ермолая будет мною понята правильно, если удастся найти характерные черты этого человека, который так мучается, переживает, что дети уходят от него в город, что некому передать свою любовь к земле, если мы найдем все эти краски, то на руки никто из зрителей не будет обращать внимания, ведь для зрителей важен психологический процесс, который происходит в Ермолае. Так мы с ним тогда и порешили.

Я об этом говорю потому, что потом, на съемках, не раз убеждался, как важна для Шукшина правда не только характера в целом, но и правдивость, жизненная точность, достоверность каждой детали. Размышляя о его методе, убеждаюсь, что главное было для него – правда жизни. И так – во всем, все время.

Это касается и его героев. Он делал предметом своего художественного исследования людей, хорошо ему известных, не прикрашивая их, а словно вырывая из самой жизни, приближая их к нам со всеми их «странностями» и «чудинками». Своих героев он любил, но не старался их идеализировать. Как я понимаю, его очень волновали обычные люди, которых зачастую и героями-то назвать трудно. Жизнь давала ему немало примеров героических характеров. И он видел их, восхищался ими, как и все мы. Но для него все в таких героях было ясно, понятно. Интересовало же другое – люди, не проявившие себя ни в чем героическом, но в которых сидела душевная неуспокоенность.

Помню, сделали мы первый грим, подобрали бороду, усы, нашли одежду. Смотрю, он улыбается. У него были такие хитрые глаза, монгольские, с прищуром. Руки потирает, довольный.

– По-моему, Всеволод Васильевич, получается, а?

– Да не знаю еще, Вася. Попробуем, как все это получится на пленке.

Сделали пробу.

– Ну вот, видите, – говорит он, – я не зря вам предлагал сниматься. Мне кажется, Ермолай у нас «в кармане».

Так и сказал: в кармане...

И начал снимать. Ну. Что можно сказать о том, как все это происходило? За плечами у меня к тому времени уже почти шестьдесят фильмов было, много было и режиссеров, естественно – разных. И взаимоотношения у меня с ними складывались тоже по-разному. И многие из них позабылись, так, ровно бы их никогда и не было в моей жизни. А вот ту первую свою картину с Шукшиным, буквально каждый съемочный день, я помню до сих пор. До удивления просто и легко с ним работалось. Каждый день нес в себе творчество. Шукшин так доверял актеру, что у того появлялись как бы неограниченные возможности для самовыявления. Он же только следил за тем, чтобы актер «не сбивался с образа». Но эти редкие замечания были так точны, словно он сам сидел у тебя внутри и, не подавая виду, только что проиграл всю твою роль.

И что бы актер ни предлагал, Шукшин никогда не говорил: нет, не годится! Он говорил: а что, давайте, попробуем! И отходил как-то в стороночку, словно стремился затеряться на съемочной площадке, не помешать актерскому эксперименту взглядом со стороны. А потом вновь появлялся, и: «Ну, что ж, можно, можно и так... Даже интереснее...» Я не знаю, может быть, с другими актерами он работал и по-другому. Я же пишу о том, что видел, испытал сам. Мы никогда, ни разу не разошлись с ним, с его задумкой. Может, оттого и работалось нам так удивительно легко.

Бывает так: и сценарий хороший, и режиссер опытный, но актер на роль выбран неверно – и все идет насмарку, фильм получается серым. Вот тогда-то и возникает конфликт между нашей профессией и режиссерской. Как бы режиссер ни старался, ни бился, если актер выл выбран на роль неправильно, раскрыть ее, как правило, в процессе съемок почти никогда не удается. Тогда-то и начинаются поиски компромиссных решений, а в результате – невольно меняется, не на пользу картине, и замысел сценариста и режиссера. У Шукшина в его фильмах – он сделал их пять, в трех из них я играл и потому могу говорить с уверенностью – я ни разу не видел, чтобы актеры были «не те», неправильно выбранные. У него всегда было точное виденье, абсолютный «слух» на актера для своей картины.