Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

– Вот тебе и проба. Молодец! Точно оделся.

Снимали фильм в деревеньке неподалеку от Владимира. Работалось легко, всяк свое дело знал и старался делать его как можно лучше, без паники и без надрывов. И даже люди со стороны или, как в кино называют, «с улицы», любопытствующие, очень легко переступали черту, разделяющую жизнь и искусство, когда их просили посниматься в массовке. Совсем невидимая была эта черта, насколько все было узнаваемым, родным, кровным.

Пока кинематографические службы готовятся к работе, режиссер сидит в сторонке, на бревнышках, вроде бы как и не у дел. Увидел меня, подмигнул, поманил рукой.

– Сергунь, видишь женщины сидят у крыльца? Попробуй, разговори их. Может, споют они нам, а мы их запишем. Для дела сгодится.

Пошел... Сам про себя думаю: «Зачем эти хитрости, к чему издалека подъезжать? Попросить их – они и споют...»

Подошел, поздоровался, как положено. Для начала попросил водички попить. Принесли квасу. Ядреного. С хреном. Попил. Сел. Про речку спрашиваю, про лес, про субботу, про баню...

Живые, отзывчивые, разговорчивые. В свою очередь интересуются нашей работой и что у нас за кино будет. Я им сценарий рассказываю – они переживают или смеются, и не понарошку, а взаправду, переспрашивают, когда путаются, на свою родню перекладывают, уже на людей реальных, выверяют по правде суровой, по жизни.

Я и сам не заметил, как женщины уже давно разговаривали не со мной, а с героем, которого я играю, с моим Чудиком. Вон, оказывается, где проходило золотое сечение режиссерского замысла Шукшина – в живом общении моего героя с реальными людьми. Так он работал со мной. К другим он находил иные «ключи» и «отмычки». И здесь, пожалуй, можно определить соль шукшинского режиссерского метода – и состояла она в том, чтобы пробуждать в каждом работнике коллектива инициативу. А без доверия и какого-то особого расположения съемочной группы к режиссеру этого не происходит. И актеры, и гримеры, и шоферы шли к Василию Макаровичу с идеями и предложениями, советами и просьбами, будучи абсолютно уверенными, что их душевный порыв никогда не будет опошлен, высмеян, но всегда будет выслушан самым внимательным образом, даже записан в рабочем сценарии, и если произойдет отказ, то он никогда не потушит искру творческого поиска.

Память перебирает счастливые встречи с ним, беседы при ясной луне... Сколько добра им посеяно! Светлая душа...”

“В самую пору съемок «Калины красной» группа жила под Владимиром, в деревне, что ладно и домовито разлеглась за глазами, то есть чуток в стороне от натертой до маревца шоссейки, зовущей дивиться на древности Суздаля.

Сидели на старой и сохлой плоскодонке, что врылась одним концом в берег, и курили. А окрест было покойно и хорошо. Близкий и дальний разлив пространства манил неизвестностью, дымка вечерняя застила маленько ясность, но также и дополняла краски. Век бы не уходили отсюда...

– ...и сколько еще умных книг не прочитано? – Шукшин раздул ноздри и шумно втянул воздух. Встал и прошел по подмостью до конца. – Сколько радости недополучили люди оттого, что не готовы еще понимать большое, серьезное искусство? Сколько дряни, халтуры и пустозвонства обрушено было в разное время на ихние головы? Эх бы-ы, подразобраться-то. В деревне такая нужда нынче особенно. Это понятно. И это отрадно. Грустно только, знаешь, чего? Что за этим «разумным и вечным» надо подыматься и уходить с земли отцов и дедов. Понял?..

Не знаю, существует ли такое в кинотерминологии – режиссерский слух? Его я для себя так бы расшифровал: умение слышать не себя, режиссера, в актере, а, наоборот, актера в себе, режиссере, значит...

У Макарыча абсолютный режиссерский слух. Он всегда знает, чего хочет. К тому же не противник принять встречный совет. Актер для Шукшина прежде всего человек, личность. И за предел этого он не любитель ходить... Считает – ни к чему...

На «Странных людях» был такой эпизод. Снималась массовка – проводы сельского гармониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом...

День выдался на деревне – самое то... С утра дождичком перекинуло, а нá полдень – по-свежему – солнце. Человек сто, а может, и поболе вышло на расставанье. С песней... Живет в народе такая – «Последний нонешний денечек...». Мотор! Пошли... Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост массовочный не тоё... Будто они и не люди деревенские. Позабыли, оказалось песню-то... Дубль... Другой... Макарыч яриться начал. Занервничал. Третий! Пленка горит, а в результате – чепуха сплошная. Вот тогда-то и влетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и – как рявкнет:

– Вы што?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожали? Детей! Да как же это можно забыть? Вы што?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы...

И – начал:

– «Последний нонешний денечек...» – зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным, за всю массовку вложился в голос. Откуда что берется?.. И – вздохнула деревня, прониклась песней...

Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины толковали: вот уж спели так спели! Ах...

И еще к теме о режиссерском слухе. Макарыч замечательно просто умел ладить с абсолютно непрофессиональными, в смысле актерства, людьми. В тех же «Странных людях» то на первом, то на втором плане живут у него обыкновенные сельские жители. К примеру, есть в фильме такой момент: старуха ругается через банное окошко на молодую хозяйку:

– Некудышные совсем молодые пошли! Мужик скоре вернется, а она все ишшо не сготовила баньку!..

Надо было видеть, как разошлась та «актриса». Причем разошлась до «мотора», камера была еще не готова к съемкам. Макарыч аж задохнулся от хохота, обнял бабусю:

– Погоди, ну погоди, мать! Перегоришь раньше-то... – еле унял. А все оттого, что понятное задавал людям, родное им. Непосильного не выдумывал. Тут его глаза надо видеть или представлять: глубокие, прогретые добротой и вниманием к себе. В них так и написано: не робей – помогу. Сей секунд поддержку получишь. Мы же единомышленники...

За вокзалом, в отемневшей к ночи Вологде, в пустом зале шел кинофильм. Слоилась, упираясь в экран, исходящая от проектора голубая речка, и до боли, до слез ненужно погромыхивали с экрана такие родные, выстраданные за столько времени голоса Чудика, Броньки, Матвея.

Вася Белов, писатель, большой товарищ Макарыча, надавил ему на коленку, одобряюще заокал:

– Да ничего, хорошо!.. Чего ты? Брось!

– Зал-то пустой, елкина мать!

– Ну, это... Ну и что?..

... Шукшин, уже дома, кинул рукой сверху вниз:

– Нет, это неудача. Да, да... Не-у-да-ча. Только почему?

Когда Макарыч покусывал губу и похаживал по кухоньке, рассказывал мне про все это, про просмотр такой «Странных людей», да и чего та уж – сам видел, как выходили из зала, не досмотрев, недопоняв чего-то, а если что и выносили с собой, так это – в большинстве – песенку «Миленький ты мой, возьми меня с собой», попытался успокоить его навсегда вошедшими в меня словами друга моего по этому фильму, Захарыча. Там он говорил мне, Кольке: