Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Потом, когда я был запущен, его за эту решительную акцию не разрешали пробовать, потом... потом как-то, уж не помню сейчас как, все это улеглось – наверное, убедил экран, проба (провести которую в конце концов разрешили). Потом была работа, о которой, несмотря на то, что она протекала тяжело – я все время болел, – вспоминаю как о счастливом времени. Мы договорились сразу об общей позиции, и работа шла непринужденно, как дружеский разговор, в котором собеседники хорошо и легко понимают друг друга.

Я иногда замечал в его руках тонкую ученическую тетрадь, свернутую в трубку, я знал, что он пишет для себя, кажется, рассказы, его однокурсники говорили, что пишет неплохо, но я – не хочу прикидываться проницательным – не придавал этому особенного значения.

В длинные осенние вечера, когда в Одессе особенно уныло и неуютно, он приходил в мою комнатку в студийной гостинице. Незаметно, как-то не специально, он начинал рассказывать. Рассказов не помню – голова всегда забита предстоящей съемкой, мысли о которой вымывают из мозгов все, кроме нее. Это были не рассказы в собственном смысле этого слова, сюжетные истории, законченные вещи, нет, просто он рассказывал о своих родных местах и людях, которых знал. Помню его рассказ о старом своем деде, который подбадривал кулачных бойцов, а потом, не выдержав, сам ввязался в бой на кулачках и одолел противника. Рассказал так смачно, что мне, человеку совершенно не воинственному, отчаянно захотелось подраться.

Вернулись из экспедиции, и на монтажный стол легли горы несмонтированного материала, самый сложный материал пришелся как раз на конец картины. Эпизоды монтировались одновременно, в лихорадочном темпе, но один эпизод никак не подвигался – прощание Федора с мальчишкой на перроне. Для этого эпизода был снят крупный план Федора старшего, и план был очень длинный, так как предполагалось, что в монтаже он будет в нескольких местах. Но трещала мовиола, я снова и снова смотрел этот план, прикидывал, где он будет разрезан, делал отметки, размечал, но потом откладывал все и принимался за другие эпизоды. Монтажер недоумевала, когда же будет смонтирован этот эпизод, ведь дело движется к перезаписи. Я снова брался за сцену на перроне, в который раз смотрел в круглое окошко-лупу, тащил материал в просмотровый зал, на экран, не помню в который раз смотрел эпизод, и который раз смотрело на меня с экрана лицо солдата.

Может, все дело в том, что нет еще музыки? Ведь эшелон должен уходить под марш, а марш еще не записан. Произошла заминка – я не знал названия марша, слышал его в одном документальном фильме, напел мелодию дирижеру духового оркестра Одесского артиллерийского училища, он назвал марш – «Советский герой», но поскольку автором его был Хайт, произведения которого одно время не исполняли, то страницы с маршем в нотных книжках были просто-напросто заклеены. Ноты были извлечены, страницы подержали на пару, расклеили, грянул оркестр – дружно, с удовольствием. И под звуки этого замечательного марша, в котором слилась и боевая окрыленность, и тот особый грустный оттенок, который всегда присущ русским военным маршам, под звуки его тронулся на экране эшелон, и который раз смотрело на меня лицо солдата, и снова я не могу оторвать от него глаз.

И тут я вдруг понимаю, почему никак не монтируется эпизод, – просто я не в состоянии разрезать этот план. Не могу. Таким он и остался в фильме, во всю длину плана, до последнего сантиметра...”

“Умер Шукшин, а съемки картины «Они сражались за родину» еще не закончились – и киногруппа искала дублера на те эпизоды, в которых Шукшин не успел досняться.

И вдруг меня вызывают на «Мосфильм». Доигрывать за Шукшина роль Лопахина. Так, как играл бы Шукшин.

Я растерялся. Конечно, актер для того и актер, чтобы играть не себя, а другого, может быть, даже совсем не похожего на него человека. Но... как продолжить и завершить работу большого художника? Я наотрез отказался. Мне вновь звонили из группы и вежливо, но настойчиво уговаривали приехать в Москву хотя бы «попробоваться». И на «Ленфильме» меня убеждали, что дело это святое, кому, как не мне, близко знавшему Шукшина, следует взяться за эту работу, что надо собрать силы и мужество – и соглашаться.

И я согласился. На «пробу».

Никогда у меня не было такой необычной работы.

«Мосфильм». Встретили меня радушно. Тогда я впервые почувствовал глубочайшее уважение к Шукшину со стороны киносъемочной группы, которое непроизвольно и незаслуженно переносилось теперь на меня.

– Он умер все-таки от сердечного приступа?

– От сердечной недостаточности. Это было для всех так неожиданно... Он ведь веселый был, неутомимый... Все так любили его...

– И ничего нельзя было сделать?

– Он умер ночью. Тайком... Мы только утром уже обнаружили. Ой, что было!

Вахтенный матрос из команды теплохода, где базировалась группа, рассказывал, что Василий Макарович спустился к нему перед утром, спросил, нет ли в судовой аптечке чего-нибудь от сердца. Был валидол. «Мне валидол уже не помогает», – грустно сказал ему Шукшин, но взял то, что было, вернулся в каюту и лег – успокоиться.

– Вы представляете? Кто б мог подумать, что у него так серьезно? Скрывал. Вот только кофе пил очень много – гнал свое слабое сердце. И много курил... Он умер сразу, даже таблетка не рассосалась под языком.

Ассистент режиссера повел меня в костюмерную. Там нас ждала костюмерша, старушка. Она сквозь очки оглядела меня каким-то ревнивым, придирчивым взглядом. Вздохнула и молча направилась в глубь костюмерной.

Костюм Шукшина–Лопахина помещался отдельно – на стенке. Его не отряхивали, не отмывали и бережно хранили в том виде, какой он имел «на натуре» в последний день съемок. Я натянул пропыленные брюки, обулся, влез в гимнастерку. Она до сих пор источала запах шукшинского пота – след колоссальной работы, которую может понять и до конца оценить только актер, сам провернувшийся через горнило военного фильма. Костюм был «живым».

Он был чуть великоват мне, и я в тайной надежде избавиться от гнетущего чувства ложной вины спросил:

– Может быть, мы подберем костюм по размеру?

– Нет. Все нормально, – ответил мне Виктор, ассистент режиссера. – Сергей Федорович просил костюм сохранить. Спиной ко мне повернитесь.

Две пары глаз изучали меня, мысленно подставляя фигуру Макарыча. Я повернулся. И сразу почувствовал, как они замерли. Стало быть, сзади сходство большое.

А костюмерша уже подошла, подала мне пилотку, планшет, расстегнула на вороте верхнюю пуговицу, поправила на груди медаль «За отвагу», чуть ослабила пояс.

– Так он носил.

И вдруг я заметил, что у суровой старушки руки дрожат от волнения. Я для нее был чужим и ненужным, она занималась не мной, а костюмом, как занималась им прежде, готовя к съемке Макарыча. И на лицо мое она не смотрела, боясь, что разрушит иллюзию.