Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Его интересовали люди, Шукшин хорошо понимал, чувствовал их, наверное, поэтому ему так удавалась актерская работа. С огромной ревностью относился Шукшин к облику и поведению своих героев на экране. Он искал в актерах не исполнителей, но соавторов, и чаще всего находил. Но все же наилучшим примером точного воплощения народного характера остается собственная работа Шукшина как актера. Цепь его удивительных актерских открытий блистательно завершил Егор Прокудин из «Калины красной».

Можно ли представить себе, скажем, Егора Прокудина вне зависимости пластики самого Шукшина? Может быть, он и подумывал о том, чтобы поручить эту роль кому-то другому, потому что разрываться между режиссурой и актерским трудом – дело не простое, что знают все, кто пробовал делать такие опыты. И Шукшину они были не просты, естественно; и его они изнуряли. Тем не менее он все-таки шел на это с огромным интересом, с определенной потребностью даже. И не только потому, чтобы сыграть самому главную роль. И уж совсем не потому, чтобы завоевать дополнительную популярность. Не из тщеславия, разумеется, нет. А ради того, чтобы наиболее полно и точно выразить то, что его томило, что он хотел сказать, в частности, этой человеческой натурой, судьбой, характером во всех его тонкостях и деталях.

Никто другой не сыграл бы в «Калине красной» удивительную сцену объяснения Егора Прокудина с родителями Любы. Там Егор на грани очень тонкого и острого розыгрыша и с нажитой за жизнь желчью – вступает в полемику со стариками, выпаливая свои претензии с невероятно смешным и трогательным пафосом. Так, как он, никто не смог бы сыграть – все выглядело бы для автора и режиссера неточным, приблизительным, и Шукшин наверняка кряхтел бы, кусал губы, а потом, вздохнув, сказал бы: «Ну, ладно, ладно, чего уж... Будем снимать...» Не добился бы он от другого исполнителя воплощения, адекватного тому, что уже звенело в ушах, что стояло перед глазами как нечто уже готовое. Поэтому он играл сам и играл всегда необыкновенно интересно и точно. Шукшин никогда не поступался точностью и тонкостью актерского исполнения. Не случайно же и сам он был актером высочайшего класса.

Он с жадностью относился к актерскому творчеству, видел в работе актера продолжение литературы – вот что было для него очень важно. Он пытался сохранить литературную скульптурность, если можно так странно выразиться, уже в процессе непосредственного пластического выражения ее в кинематографе. Сцена перепалки Егора с родителями Любы Байкаловой можно считать вершиной авторского режиссерского, актерского постижения самому себе поставленной задачи. В репликах Егора, в живости интонаций находят тончайшее выражение и вся сложность конкретной ситуации, и множество предпосылок судьбы Прокудина, и особенности его натуры, и накал его страстей. Попробуйте-ка разобраться, где здесь кончается литература и начинается режиссура, где кончается режиссура и начинается собственно актерское творчество. В том-то и дело, что перед нами – удивительная художественная целостность, созданная единством многогранного дарования, столько же литературного, сколько и кинематографического.

Это искусство было жизнью Шукшина, было страстью, сжигавшей его, когда, снимая картины по собственным сценариям, он хотел сделать все максимально точно, так, как видел все он сам. И поэтому он и играл в них сам. И поэтому играл со своей женой, со своими дочерьми. Не то чтобы ему хотелось «побаловаться семейным кинематографом» – с ними он мог сделать значительно больше, чем с кем бы то ни было иным. И это правда, и потому это получалось. И было оценено критикой, которая иногда даже не понимала, в чем тут дело, но видела результаты и изумлялась их точности и волшебству.

«Калина красная» – подлинный шедевр отечественного кинематографа. Но не меньшее, а в чем-то и более сильное впечатление произвела на меня картина «Печки-лавочки». Там есть вещи удивительные – по трогательной самоиронии чистейшего человека, который перебирая прожитую жизнь, может многому усмехнуться, но ничего не предает ради красного словца. Достаточно вспомнить, как герой Шукшина, проделав весь путь до «юга», входит в Черное море – ступает в сатиновых, едва не до колен трусах, вот он, мол, явился, и по-хозяйски проверяет, какое оно, море-то, надо, стало быть, в него войти, надо поглядеть. Это грандиозный кусок, вызывающий и смех, и слезы одновременно.

Как и его герой, Шукшин в чем-то оставался «наивным», то есть верящим в людей необыкновенно. Но видел он и все горькие стороны жизни и никогда не избегал показывать их, разглядывать, объяснять для себя, легонько усмехнувшись, как бы говоря: «Ну, так уж оно пока идет, куда уж тут деваться – все сразу не перестроишь, всех не переделаешь...»”

“Шукшин поступил во ВГИК на год позже меня, двадцати пяти лет. Не знаю, как сейчас, а тогда на моем, операторском, факультете на каждое место претендовало 25 человек, на каждое из двадцати пяти. Но в действительности конкурс был еще жестче. Не знаю, как было у режиссеров, поэтому опять пример с операторского факультета. Четыре места – республиканская квота. Три места – иностранцы. Из остальных восемнадцати мест не «блатных» – только четыре. Вот так-то. Но все это мы узнали уже потом, когда стали учиться.

Значительная часть студентов тогда была со школьной скамьи. Сплошь дети – кинематографистов, сотрудников кинематографической администрации, государственных служащих областного и более высокого престижного звена, корреспондентов-международников и тому подобных. А среди них, как инородные тела, великовозрастные мужики в военной форме без погон. Военную форму мы носили не ради форса, а потому, что ничего другого не имели. Это была и будничная, и кобеднишная наша одежда. К обедне, то есть. Так у нас в деревне раньше говорили. И мы с Шукшиным были такие же.

Однажды после партсобрания подошел к Шукшину, познакомились. Как он обрадовался, услышав, что я тоже с Алтая! Это же на самом деле редкость – встретить земляка во ВГИКе! Все равно что родного человека встретишь.

Потащил он меня сразу к себе в общежитие, это неподалеку от института. Никого из соседей не было, и мы весь вечер провели вдвоем. Прихватили из буфета какой-то еды, что можно было тогда купить в буфете да еще на студенческую стипендию. У Шукшина оказался медицинский, узкогорлый такой, флакончик со спиртом. Я еще удивился, откуда у него такая посуда. Он объяснил, что спирт ему в санчасти выдают для лечения язвы желудка, велят принимать по чайной ложке три раза в день. Ну, а мы то лекарство приняли за один вечер. Деревню вспоминали. «А помнишь, на сенокосе?» – «А помнишь, как сеяли в войну». Он вспомнит, я добавлю. Я вспомню, он добавит. Песни родные всласть с ним попели. Словом, тот вечер был для нас как, светлый праздник. Как подарок судьбы...