Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

– Брюки немного висят... – сказал я ассистенту.

– Это нормально. Василий Макарыч носил форму небрежно. То есть свободно. В характере... – он оглядел меня еще раз и пригласил: – Идемте в гримерную.

А в коридоре Виктор шел рядом со мной, забегая вперед, и шептал торопливо:

– Походка у него была чуть свободнее... Ноги – носками наружу, шагал чуть вразброс...

Да знаю я, знаю, уже двадцать лет знаю эту походку, еще с института!

– Вот посмотрите... – второй режиссер протянул мне какую-то фотографию – Узнаете?

На фотографии был Шукшин, снятый в профиль.

– Нет, это не он. Один инженер. Правда, похож?

– Копия!

– Вот эти письма получены нами за месяц, они отовсюду идут. Люди советуют и предлагают знакомых, похожих на Шукшина. Но нужен актер.

Пока ждал Бондарчука, вышел на площадку лестницы покурить. Услышал шаги. Кто-то подшаркивающей походкой, трудно дыша, поднимался сюда. Я шевельнулся – и сразу раздался глубокий сдавленный стон. Полная женщина стояла на лестнице, держась за перила, расширив глаза.

– Что с вами? – я кинулся к ней, подхватил ее под руку, забыв, что в одет в костюм Шукшина и покрашен.

Женщина молча вгляделась в меня, отстранилась и, вяло отмахиваясь, оглядываясь, осторожно нащупывая ступени, стала спускаться обратно. И только тут до меня докатило, что я своим видом уже начинаю вводить людей в заблуждение. Нет, нельзя гулять здесь в шукшинской одежде. Я загасил сигарету, и в этот момент мня позвали в кабинет.

Я оробел. Стало страшно входить в кабинет. В ушах еще слышался стон женщины. Хоть бы отвергли меня, забраковали походку, фигуру, лицо!

Но вот проклятая актерская сущность: как только я шагнул в кабинет, что-то во мне перестроилось. Что-то неуловимое и неподвластное разуму, воле, тайный инстинкт незаметно включил механизм поведения – тело сразу же выпрямилось. Руки полезли в карманы, в коленях появилась упругость, глаза почему-то прищурились...

Так и стоял я перед Бондарчуком, смело глядел на него, совсем не испытывая никакого волнения, которое как-то само собой улеглось, и боковым, дополнительным зрением видел, что ассистент доволен. Радость удачи светилась в глазах режиссера, словно бы он возродил Шукшина.

– Будем готовиться к съемке.

– А материал покажут? Я ведь не знаю, как он играл...

– Это не нужно, – и Бондарчук, извинившись, ушел продолжать худсовет.

Я возвратился домой, в Ленинград. Выход был только один – готовиться к съемке. Но – как? Что готовить? Выучил текст для начала – его было все-таки много. Два эпизода. Вернее один эпизод целиком, другой кусок – вставка в отснятый на «натуре» эпизод – наивная попытка Лопахина соблазнить молодую хозяйку и, расположив к себе женщину, получить обед для товарищей. Что мне играть? Роль Лопахина? Шукшина? Или Лопахина в исполнении Шукшина (вспомнилось: «Он в нашем фильме просто необыкновенный!»)? Но почему Бондарчук решил не показывать мне пленку с Лопахиным? Ладно. В конце концов, может быть, это и неважно, как Шукшин играл свою роль, но важно другое, как он сыграл бы оставшиеся эпизоды? А этого никто знать не может.

Роль и сама по себе сложная, но исполнять ее, не отклоняясь от Шукшина, от его удивительной, неповторимой актерской манеры, отлично знакомой всем зрителям...Тут надо понять: речь идет не о качестве исполнения роли как таковой, а именно о шукшинской манере. Работа многоступенчатая: нужно сначала войти в индивидуальность самого Шукшина или хотя бы приблизиться к ней, а уж потом – через посредство ее – входить в характер того человека, которого он создавал...

Было отчего прийти в отчаяние. Как подступиться к этой работе? Прежде всего – успокоиться. Ведь постановщик, наверное, знал, что делает. Он сказал мне: получится. Значит, уверен. Необходимо сначала учесть, что есть общего у меня с Шукшиным. Он – сибиряк, и я – сибиряк. Даже во внешности есть что-то сходное: та же скуластость хотя бы. Правда, Шукшин был худощав, а я у себя вижу в зеркале щечки. Стало быть, надо худеть. Но это ли главное?

Я должен приблизиться к Шукшину. Сосредоточиться и вспомнить все, что знаю о нем. Жаль, мы все-таки редко встречались. Я знаю его не по совместной работе, по институту. Помню его молодым и здоровым. Шукшин на четыре года был старше меня, но на два курса моложе.

В те уже давние годы, в начале пятидесятых, во всем ощущалась нехватка. Мало кто из студентов был одет «по моде», и тех, кто щеголял узкими брючками и башмаками на толстой подошве, мы, кто попроще, именовали «стилягами». Все остальные носили одежду случайную, сборную, многие до окончания института ходили в армейских залатанных сапогах, гимнастерках, и студент Вася Шукшин не составлял среди них исключения. К тому времени он уже имел непреклонные, твердые убеждения, которые самым решительным образом защищал. Иногда – грубовато.

Пожалуй, не вспомнить мне Васю тех лет расслабленным. Даже по вечерам, когда все отдыхали и как могли развлекались, он постоянно читал – и под студенческой койкой его, на газетке, всегда были книги. Случалось, что он засыпал раньше всех, живших в комнате, с книгой в руках, побежденный усталостью, и мы, забавляясь, разглядывали его. Он то улыбался, то хмурился, то бормотал неразборчиво, может быть, спорил, не соглашался, доказывал...

Степень талантливости определяла тогда отношение к человеку в нашей среде. Талант, одаренность, бездарность – были у нас ходовыми словами, воздух внутри института пропитан был суетными, ревнивыми мыслями: кто из студентов кого одареннее; в аудиториях, коридорах, буфете, на лестницах в гуле бесчисленных споров назойливо выделялось: «талант», «алант», «алан», мы не гнушались и гениальностью («Видел, старик, как он разбил воображаемую тарелку? Это гениально, старик!»). По институту гордо ходили несколько гениев. Вряд ли мне стоит их называть: их имена ничего не скажут. И я за свои двадцать лет работы в кино нигде и ни разу не встретил ни этих имен, ни их обладателей.

Вася Шукшин в их число не входил. Только, пожалуй, однажды он возбудил всеобщее любопытство. На режиссерском сдавали зачет по актерскому мастерству. Играли что-то из Шолохова. Вася отчаянно рубанул полным текстом такое, что полагалось из скромности утаить, и даже таким откровенным писателем, как Шолохов, было упрятано за многоточием. Зрители ахнули и рассмеялись. Громче других хохотал Михаил Ильич Ромм. А в коридорах студенты ловили друг друга: «Ты слышал, старик? Вот это парень! Во выдал! Слыхал? Гениально, старик!» И только Вася не понял, что же такое особенно гениальное он сотворил. Вряд ли даже заметил, как у него сорвалось с языка, – настолько он был натуральным и самозабвенным в работе.

И все-таки нет, к числу гениальных и даже талантливых наша студенческая молва не относила его. Талант разглядел в нем учитель Михаил Ильич Ромм.