Юрий Красавин - Хорошо живу

А у купцов главным игроком выходит дураковатый сын лабазника Ваня Блин, сутулый, глыбистый, с постоянной улыбкой на пухлом лице.

Посмотреть на игру этих рюшников собирается весь город. Кричат, советуют, горячатся… Шуму-то, шуму!

«Мой-то Вася тоже ловок на рюхи, — с удовольствием вспоминает Кулина. — В нынешний ильин день выиграл на спор у самого Вани Блина полтинник… В первый день праздника все крепился, капли в рот не брал, чтоб в рюхи лучше игралось. А потом нализался и с той поры пьет. А все из-за чего? Приказчику слово поперек сказал, с работы прогнали. Если б не это, не бедствовали бы сейчас так, все кусок хлеба был бы. А нынче не дадут аванса — хоть с голоду подыхай».

Кулина успела на завод в самый раз, не рано и не поздно. Кума Степанида, бабка Маруха, Лиза Пыпкина и Даша Синицына сидят возле чанов, угощаются копченым лещом. Глядя на них, Кулине так захотелось солененького, прямо хоть проси.

— Как дела, Кулина?

— Как сажа бела.

Повеселели бабы, увидев ее: всегда-то Кулина улыбается, видно и умрет со смешками. Однако сильно сдала она в последнее время: щеки ввалились — одни скулы торчат, губы повяли, на шее жилы выступили. А была-то раньше, всего несколько лет назад, такая вся пышная да вальяжная, шея белая, а лицо все в зареве румянца. Недаром же прозвали ее — Кулина Красная!

Кума Степанида сразу поднялась.

— Давайте начинать, бабы. Лучше пораньше, чем попозже, а то, не приведи бог, приказчик нагрянет.

Приказчик Николай Прохорович приветливый, не накричит никогда, а нет на заводе ни одного такого начальника, который бы столько штрафовал.

— Эх, начинать-то тяжело! Как подумаешь, что весь день тут работать, и оторопь берет.

В помещении полутемно, окошки маленькие, грязные. Все здесь мокро и грязно: и чаны, в которых кожи дубятся, и пол земляной, и стены в жирных потеках, и кучи корья. Кое-где горят коптилки. От каждой тянется вверх кудрявая струйка копоти, но никто не подвернет фитиль. И вони уже никто не замечает. Привыкли.

Начали с кумой «чан ломать» — вытаскивать из него конские шкуры да носить их на промывку.

Напарница Кулины, Степанида, в последнее время таскает за двоих, чтоб на нее, беременную, поменьше ноша была. Бредут они, склонясь в поясном поклоне, от одного строения к другому целую версту. С мокрых шкур течет по телу вода. Наверно, насквозь пропитались они этим дубильным соком, и кожа их тоже дубленая стала. В баню придешь, моешь-моешь голову, а с нее все красная вода течет — экстракт выходит. Нынче еще благодать — лето! А зимой бредешь — вода замерзает сосульками на подоле.

У Кулины оранжевые круги в глазах, ноги едва отрывает от земли. Кажется, попадись соломинка на пути — не перешагнуть. Едва донесла. Эхма! Раньше, когда легкая была, брала на себя по нескольку пудов. Вдвоем со Степанидой работали они как лошади: один чан заложат — это паевой, норма, а потом второй успевали — шабашный, чтоб приработок был: лишний кусок горло не дерет. А нынче тяжелая стала — ни повернуться быстро, ни взять поболе. Пожалуй, на той неделе срок рожать.

«Как бы это угораздиться дома родить? — размышляла Кулина. — Стыда меньше, да и хлопот тоже. Четверых родила прямо здесь, в сыпне, — так, господи, ни тебе крикнуть, ни ребенка в тряпицу закутать, ни положить его никуда. Ни один из четверых долго не жил».

Что-то плохо ей было нынче, она задыхалась, часто присаживалась отдохнуть. По всему телу то ли свой пот, то ли вода течет ручьями беспрестанно.

— Ох, кума, — пожаловалась она Степаниде, — замучили меня роды. Что ни год, то род.

— Ничего, Кулинушка, видно, так господь хочет.

— Пошто же он так хочет? — недоумевает Кулина.

— За первородный Евин грех наказал он всех баб, сказав: умножая, умножу печали твоя и воздыхания твоя, в болезнех будешь родити чада…

«Одна баба согрешила, живя в раю, — размышляет Кулина, — а мы все мучаемся».

Она испугалась своих мыслей: как бы не услышал их бог да не наказал бы! И так несчастье на каждом шагу. Думала ли, гадала ли, что Василия с работы уволят?

В прошлом году вот так же летом дохаживала она последнее, вдруг прибегают: «Свекор твой умер!» А свекор утром вместе с ними на работу шел. Правда, жаловался, что болит у него все внутри. Пятьдесят с лишком лет проработал он в савинской мазильне. Бывало, сходит в баню и жалуется:

— Не пристает ко мне вода, как к гусю. Савинские жиры мне и на том свете не отмыть.

Свекор был мужик добрый, заботливый, с внучатами ласковый; Кулина его уважала. Прибежала она тогда в мазильню, а он лежит на катке, и Дуня Стогова его юбкой своей заплатанной покрыла. Сама стоит в исподнице и плачет.

Переодеть его нельзя было: весь в дегте, в жирах, руки и ноги покрыты бугорчаткой. Живой не отмылся — мертвого отмоешь разве? Пришла комиссия, да маманя все скрыла: сказала, что на работу он никогда не жаловался и что деготь был ему полезен. И правильно сделала, за то директор Нил Михайлович выдал ей четвертной на похороны. А свекра завернули в рогожу и свезли на кладбище…

Прибежала в сыпню Кулинина старшая девочка, Манька, села на чан и скулит:

— Все есть хочут, папаня ушел куда-то, бабка стонет… А все есть просют.

Маруха научила:

— Ты поди, девонька, на савинскую кухню. Может, там у кашевара деда Арсения каша подгорела, корки дадут.

Манька убежала, а Кулина решилась: пошла к директору просить аванс. Муж не работает — так не с голоду же помирать!

Страшно зайти к нему в кабинет, но что делать: вчера у приказчика плакала — просила аванс выдать, да без толку.

Кулина остановилась у самого порога, не смея ступить дальше, поклонилась в пояс, сказала робко:

— Здравствуй, господин директор.

Он повернулся от окна, у которого стоял, покуривая в фортку.

— Что тебе?

— К твоей милости, господин директор.

В кабинете чисто и солнечно. Стоит стол на резных ножках, на столе стопки белой бумаги, книги со шнуровкой и раскрытый кожаный портсигар. Говорили мужики, что портсигар этот английской работы, он из савинской кожи и будто бы дороже серебряного. Над столом в золоченой раме портрет батюшки-царя. На другой стене в рядок висят гербовые бумаги с золотыми крупными буквами… Кулина с ужасом увидела вдруг, что на красный ворсистый ковер, закрывающий весь пол в кабинете, капает вода с ее подола, и испуганно прижалась спиной к косяку двери.

— Вот бестолковый народ! — сказал Савин. — Я спрашиваю, зачем пожаловала?

— Батюшка, господин директор, выдай ты мне аванс, — скороговоркой ответила Кулина.

На последнем слове голос ее дрогнул. Она поняла, что сейчас заплачет, и замолчала.

— Аванс? — удивился директор, внимательно разглядывая ее.

Где-то он встречал эту женщину с такими большими и прекрасными глазами… И вспомнил — это же Акулина! Ее все зовут Кулина Красная и относятся к ней с уважением, почитают за красоту.