Юрий Красавин - Хорошо живу

На задней парте рослый мальчик рисовал, сидя в небрежной позе, изредка, прищурясь, поглядывал на лист. «Наверно, чертиков рисует, — подумал Валентин Михайлович. — Как его фамилия? Ну да, Костиков Иван. Отец у него бригадир в колхозной строительной бригаде. Часто о сыне спрашивает…»

Валентин Михайлович незаметно приблизился, глянул: на последней странице обычной тетради в клетку был изображен кленовый лист. Он лежал точно так же, как и тот, на парте. У обоих был одинаково сломан черенок и одинаково закручивался в трубку край…

Учитель осторожно присел рядом с парнишкой, взял в руки его тетрадь, полистал. На каждой странице были нарисованы кленовые листья — в одиночку, вроссыпь, на ветке, на воде…

— У тебя, Ваня, есть еще рисунки?

— А вот, — мальчик вытащил из парты большой альбом и покраснел. — Тут акварелью.

Серый дом с голубой крышей, дерево у пруда, стадо в полдень, старый колодец… Учитель пролистал весь альбом и начал рассматривать рисунки снова. Вот колодец, полуразвалившийся, заросший мхом зеленый сруб в заброшенном углу сада. Высокая трава на переднем плане, и в ней запутались красные кленовые листья. Трава уже поблекла и кое-где прибита дождями. Тишина. Ясное небо. Солнца хотя и не видно, однако чувствуется, что светит оно нежарко откуда-то сверху.

«А ведь это картина! — подумал учитель. — Здесь передано настроение, чувство. Светлая печаль осени… Почему эти листья красные?»

Он прикрыл их ладонью, и очарование пропало. В этом окошечке в ласковое бабье лето досадно не хватало чего-то! Попробовал представить вместо них оранжевые, зеленые — нет, все-таки что-то не то. Листья должны быть красными, и как здорово, что мальчишка почувствовал это!

— Ты хочешь быть художником? — спросил Валентин Михайлович.

— Нет, — смутился Ваня. — Я хочу, как вы… учителем рисования.

— Я не учитель рисования, а исполняющий обязанности, временно, понимаешь?

— Все равно. Вы хорошо рисуете, — вздохнул Костиков. — Мне бы так научиться!

Вот чудак! Не надо упускать его из виду. Надо книг выписать для него… Талантливый парнишка.

Прозвенел звонок. Уже уходя из класса, Валентин Михайлович остановился, спросил у Костикова:

— Этот колодец… Он и в самом деле есть в вашем селе или ты его просто выдумал?

— Есть, я могу показать, — с готовностью сказал тот.

— Завтра посмотрим.

«Вишь какую красоту подсмотрел парнишка! Почему же я слеп? Почему я не вижу?»

Когда занятия окончились, Валентин Михайлович вышел на улицу. Туман рассеялся, но было так же пасмурно и сыро. То ли тучи сгущались, то ли уже начало смеркаться, но становилось вроде бы темней. С горки к школе легкой походкой шла женщина.

— Здравствуйте, — приветливо сказала она, поравнявшись, и улыбнулась ему.

«Из другой деревни, а знает меня», — с удовольствием отметил он. Ему приятно было, что все к нему так доброжелательны, ему уже нравилась школа, нравились мальчишки и девчонки, среди которых были и художник Ваня Костиков, и рыжий озорной Сазонов.

Работа в школе все больше и больше увлекала Валентина Михайловича — это и было главное, из-за чего он мирился с неудобствами непривычного ему житья.

…Все дольше становились вечера и все черней.

Тетя Даша, чуть стемнеет, уходит к соседям, а когда возвращается, тотчас ложится спать. Спит она в другой половине избы на полатях, рядом с огромной, как вагон, печью.

Часами Валентин Михайлович сидит в звенящей тишине, и ничто не мешает ему. Можно читать, писать, думать, разговаривать вслух. Кажется, он сидит в глубоком подземелье, а ночь, смотрящая в окно, — черная, антрацитовой плотности порода толщиной на много километров вверх. Иногда он невольно притаивает дыхание, невольно вслушивается в безмолвие.

В октябре все избы одели в солому. Натыкали вдоль стен высоких, до самого карниза, кольев, закрепили их поперечными жердями и в пространство между рядом кольев и стеной насовали соломы; утаптывали ее мальчишки: чем плотней, тем теплей в избе. Так получился у каждого дома соломенный кожух — пеледа.

Тетя Даша тоже запеледила избу, наполовину заложив и окна: «для тепла». Теперь в ненастные ночи слышно, как шуршит по пеледе ветер, словно кто-то невидимый, огромный притаился там, снаружи, и трется о стену.

Длинные осенние вечера оживляла печка. Поразительно, сколько в ней было одушевленного, живого.

Растапливать ее он не спешил, всегда подольше оттягивал желанную минуту. А когда подойдет это время, неторопливо нащепает тонких лучинок — высушенное полено всегда лежит наготове, — чиркнет спичкой, и вот уже белый огонек, чадя, цепляется за краешек бересты. Теперь можно класть лучинки. Горят они весело, пламя, разрастаясь, рвется в трубу. Сначала тонкие полешки идут в ход, а потом и толстые. Веселым гудением, потрескиванием заполняется тишина дома. Белые угольки по строгим законам баллистики вылетают из печки и дотлевают на железном листе перед ней. Валентин Михайлович выключает свет и усаживается поудобней у огня. Красные отблески мечутся по стене, и руки кажутся красными, и, наверно, лицо тоже красное.

На улице, слышно, опять дождь. Надоела осень, ах, как надоела! Стоит самая неприглядная, самая безрадостная ее пора. Осень смены ждет не дождется, а зима все не приходит. Нет зимы. Подморозит — дороги станут звонкие, словно бетонированные, выпадет снежок — станет бело кругом, чисто, опрятно. Хорошая штука зима!

Вчера ходил в кино. Клуб в деревне маленький — обыкновенная изба. В так называемом зрительном зале голые скамьи вместо стульев. И уж к чему никак не мог привыкнуть Валентин Михайлович — к стрекоту киноаппарата, поставленного здесь же, в зале.

Пришли вчера в клуб чужие парни — веселые, дурашливые. Пошептались, потоптались, надумали чижа ходить. Чиж — танец местный. Четверо парней выбрали себе по девушке — выбор этот, как потом объяснили Валентину Михайловичу, значит многое. Это знак особого расположения, молчаливое заявление: ты мне нравишься. Поэтому девчата засмущались.

Пары встали в круг, заиграла гармошка, парни частушку спели дружно, топнули разом и закружились каждый со своей девушкой. Тот, кто занимал самое переднее место — а оно называется «рублевым», то есть особенно почетным, — тоже частушку спел, сплясал коротко — подробил — и поменялся местами с соседом, покружился с его подругой. И так, пока каждый не побывал на всех других местах, не покружился с другими девушками и не вернулся к своей. Валентин Михайлович заметил, что дробили все по-разному, у каждого была своя дробь, как роспись.

Чижа ходили весело, с шуточками, с ужимками, частушки пели уморительные, одну Валентин Михайлович записал: