Юрий Красавин - Хорошо живу

Двести гектаров земли в колхозе — надо рожь сеять, пшеницу, овес, ячмень да побольше льну. И горох не забыть, и гречиху, и картошки побольше, и клеверу. А людей не хватает, лошадей мало, упряжь старая, еще с единоличного хозяйства. Выпасы плохие, сенокосы аховые.

Колхоз — две маленькие деревни. В одной птичник и овчарня, а в другой свинарник, в обеих по коровнику, по конюшне, по телятнику. За всем нужен глаз, все требует заботы, смекалки и ума. Когда и что сеять, где пасти колхозное стадо, кому ухаживать за скотом, чем крыть коровник, который зимой наполовину раскрыли, делали из соломы сечку и мешали ее в сено, — все это председателевы заботы. От нее ждут последнего слова, ей и ответ держать за все, что происходит в колхозе. А Васена в школе училась всего три года, об агрономии, зоотехнике и прочих необходимых науках слыхом не слыхивала и житейской мудрости не успела набраться — молода, тридцать с небольшим.

Высватали ее сюда из дальней деревни, и была она уже девушкой «в годах». Говорили, потому замуж вышла поздно, что парни побаивались ее крутого характера и тяжелой руки: в шутку стукнет, бывало, какого-нибудь здоровяка между лопатками — у того и дух займется. Оттого-де чуть не осталась в вековухах, хотя была и статна, и лицом пригожа. Диво из див, что вышла она замуж за Митю Рыбина. Ей бы в мужья гвардейца с правого фланга, а Митя Рыбин был книжник, грудью слаб, и росточком невелик, и характером мягок. Однако с самого начала их семейной жизни так повелось, что не Васена в доме заправляла, не ее слово было главным. Митя, ставший вскоре после женитьбы председателем сельсовета Дмитрием Ивановичем, стал и строгим повелителем дюжей Васены.

А она безропотно и даже радостно принимала его самовластье. В доме не слышно было Васены. Громкий и басовитый голос ее был тихим, воркующим, ласковым. В замужестве она раздобрела, стала женственнее, мягче.

Так прошло несколько лет, а потом оборвалось разом мирное течение жизни: началась война. Дмитрий Рыбин вскоре ушел добровольцем на фронт, и вот словно преобразилась Васена: и лицом посуровела, и в походке стала размашистей, и голосом громче. Выбрали ее председателем колхоза.

Двести гектаров земли в хозяйстве, а кому ее обрабатывать? Война идет уже третий год, мужиков в деревне нет. Одни еще воюют, других поубивали, а третьи хоть и вернулись, да толку-то что! Пришел Иван Муромцев — без руки, Иван Овсеев — на деревяшке. А Василий Лебедев целыми днями сидит невеселый, ничему не радый, и все кашляет: в плену побывал.

Зимой взяли из деревни восьмерых парней. На троих уже пришли похоронные. Следующие на очереди — мы, шестнадцати-семнадцатилетние парни…

Наконец пришло ясное, теплое утро и привело за собой погожий день. И запарила, задышала земля, и тронулись в рост травы, зазвенели жаворонковы песни.

Повеселевшая Васена всех разослала: кого семена провеивать, кого картошку перебирать — половина семенной картошки померзла в дырявом хранилище. Парней пока не тревожила: «Отсыпайтесь, силы накапливайте. Вам пахать».

В этот день еще одну заботу свалили с плеч: подрядили пастуха. Из пришлых, здоровый, мордастый парень, не то с грыжей, не то с другой какой болезнью — белобилетник. Он сразу же и выгнал стадо.

И еще одно событие случилось в этот день в деревне. Едва дали звонок с обеда и все собрались у правления перед выходом на работу, из прогона вышла худая, измученная женщина с узлами в руках, а сзади нее гуськом четверо парнишек один другого меньше. Это была Клава Гусева, двоюродная сестра Дмитрия Рыбина.

До войны жили они в Новгороде, имели там свой дом. Во время одной из бомбежек дом сгорел, а сама Клава после двух лет скитаний в оккупации вернулась к себе на родину. Вернулась она с надеждой, что муж шлет сюда письма, но от него вестей не было больше года.

Клава с детишками наголодалась и с собой не привезла ничего, кроме кое-каких тряпок. На другой же день она вышла на работу в надежде получить аванс — авось посодействует в этом жена двоюродного брата. Выдала ей Васена полмешка ржи, а несколько дней спустя послала на лесоразработки под Конаково.

Перед отъездом плакала Клава в голос: мальчишки были в болячках от перенесенного голода, а младший болел корью. Умоляла она председательшу послать кого-нибудь другого:

— Как я детей оставлю, Васена Степановна! Разве мне мало горя и так?

Та стукнула тяжелым кулаком по столу:

— Хватит реветь! Поедешь ты, больше некому! — И уже мягче добавила: — Нынче не бабы мы, Клавдия. Время такое, что все мы должны стать мужиками. А ты мокреть разводишь, разжалобить меня хочешь.

И Клава уехала.

Васена каждый день шастала по полям: не подсохло ли где. Наконец скомандовала:

— Ну-ка давайте, пахари, на Спасские платки.

Спасские платки — поля на взгорье, там всегда раньше подсыхало.

Провожали нас всей деревней. Как тронулись мы, широко перекрестилась Васена на белый росточек колокольни над дальним лесом, сказала громким и сердитым басом:

— Ну, господи благослови!

И так неожиданно прозвучало это в устах Васены, не признававшей ни бога, ни черта, что все поневоле заулыбались.

Провожали каждого пахаря бабьи глаза и словно заново видели их. Колька Татьянин — этот плечистый, и руки у него что у доброго мужика. Толька Приезжий хоть и не плечист, но жилист, вытянет. Васька Мокеев да Костяха Крайний тоже крепкие парни. А вот Ванюшка-то Егоров мальчишка еще, да и Колька Шурин тоже. «Эх, ребята, ребята!»

В первый день напахали мы немного: сыра земля. А на другой день подняли нас с рассветом, и ходили мы за плугом до заката солнца. Так же и на третий день, и на четвертый.

В один из этих сияющих весенних дней у Васены умерла от скарлатины пятилетняя дочь. Занятая по горло делами, Васена слишком поздно повезла ее в больницу.

В этот страшный день в доме председательши было тихо. Не слышно ни рыданий, ни причитаний. Притихла и вся деревня. А сама Васена пришла в правление и, как всегда, занялась делами. Зашедшие бабы начали было сочувственный разговор, но она оборвала их:

— Это мое, не колхозное, потому и нечего обсуждать.

«Железная», — решили бабы.

Никто не видел ее слез, только почернела она лицом, так что страшно было глянуть. Иногда уставится немигающими глазами в окно и сидит так долго, не шевелясь. Тогда все заходящие в правление значительно переглядывались и качали головами: «Лучше бы она плакала. А так недолго и рехнуться».

Девочку похоронили, и прямо с погоста Васена зашла на поле, которое пахали. Мы только что сели перекурить. Неподалеку паслось стадо, и пастух подсел к нам.

— Мужик идет, — сказал Костька Крайний, завидев председательшу, и мы все разом бросили окурки.