Юрий Красавин - Хорошо живу

— Ма-а-ма!

Ее оттащили в сторону, она заплакала, забилась.

Кулина застонала протяжно и громко, на одной мучительно-напряженной ноте, загребая руками пыль и запрокидывая голову, — и вдруг задышала часто и облегченно. В руках у бабки Марухи мелькнуло что-то, пискнуло коротко и беспомощно, потом громче, настойчивей.

— Ах-ах-ах! — кудахтала бабка.

Женщины склонились над нею, и каждая протягивала что-нибудь — кофтенку или головной платок.

В Знаменском соборе величественно ударили в колокол, зазвонили и в других церквах — кончилась обедня.

— Слава те, богородица, слава те! — сказала Маруха, а женщины перекрестились. — Сын у тебя родился, Кулина.

Спокойно, невозмутимо глядело на мир солнце, и был он прекрасен — большой, многоцветный, под голубым куполом неба.

Я часто думаю: что стало с тем мальчиком, которого Акулина Петрова из осташковской слободки родила в воротах завода? В семнадцатом году он был юношей…

Как бы ни сложилась его судьба, он был счастливее своей матери.

Почему я написал о ней, о Кулине Красной, умершей задолго до того, как сам я родился на свет? Потому, что люблю ее. Образ этой русской женщины, одаренной от природы яркой красотой, незримо витает в городе, в котором я живу.

Сырой туман окутывал по утрам село. Казалось, на его белесых волокнах висят мелкие бисеринки влаги и это с тумана, а не с неба и не с деревьев надают редкие крупные капли. От тяжести росы то здесь, то там срываются и, кружась, ложатся на землю последние листья.

До начала уроков оставалось еще полчаса, и Валентин Михайлович не спеша брел к школе по старому погосту возле церкви; в окнах ее, затянутых паутиной, даже в солнечные дни стоял мрак.

Мало кто помнил, когда в последний раз служили в церкви. Она стояла посреди села, молчаливая, словно затаившаяся, и оживала только раз в году. В жаркую пору уборочной страды на траву у паперти ставили громоздкие весы, распахивали железные двери, всю случайную рухлядь сваливали в алтаре, подметали внутреннее помещение и в центре его ссыпали из взвешенных мешков теплое, живое зерно, пахнущее полуденным зноем и дорожной пылью. Тогда в сумрачной церкви, где когда-то крестили, венчали, отпевали и вымаливали у неведомого бога нехитрое человеческое счастье, гулко раздавался смех, ядреные шутки, шелестело зерно, вытекая из мешков. Тогда запах плесени и нездоровой сырости уходил в углы и жался под своды, уступая место живому запаху поля…

Никто из сельских жителей не знал, чьи родственники похоронены на этом маленьком погосте у стен церкви. Не было здесь каменных плит — их потихоньку растащили на фундаменты; попа́дали и заржавели чугунные кресты и сгнили дубовые, почти сровняло время холмики могил. Никому не было до них дела, Валентину Михайловичу тоже. Он зашел сюда набрать кленовых листьев к уроку рисования.

Валентин Михайлович приехал в Рощино нынешним летом. «Утвердился в должности завкафедрой истории», — шутливо писал он матери. Его поселили у Дарьи Тихоновны Солодовниковой, грузной старухи с лицом рябым и рыхлым. Дом у нее большой, пятистенный. Хозяйка повела вокруг рукой, гостеприимно сказала:

— Вот, вся изба вашей милости. Располагайтесь, как понравится.

Сумрачно, неуютно показалось в ее избе Валентину Михайловичу. И без того маленькие окна заставлены горшками с геранью. Щелястый темный потолок низок — до него рукой достанешь; грубые лавки вдоль стен, непривычно низкий стол в переднем углу, над ним божница, а на божнице иконы. Нет, это были не те иконы, которыми любуются в музеях, и даже не те, которые составляют истинное украшение церквей. Это были грубо намалеванные бесталанным ремесленником лики с вытаращенными глазами, не выражавшими ни сострадания, ни любви, ни божьего гнева. Пустые глаза!

— Иконы, я думаю, вам не помешают? — спросила хозяйка.

— Нет-нет, — поспешил успокоить ее Валентин Михайлович, а сам подумал о том, что хорошо бы поискать другую квартиру. Однако отступать было поздно.

Село ему тоже не понравилось. Серые, скучные домики, загаженные гусями лужайки, грязь на дорогах, и нет поблизости мало-мальски подходящей речки.

Одно утешало: на лето можно уезжать к бабушке на Волгу. Там в тихих заливах на закате всплескивают лещи величиной с чайный поднос; там в высокой траве под обрывом озерцо студеной воды, в его песчаном дне копошатся неустанно бурунчики — роднички; там на каждого купальщика приходится километр песчаного пляжа… Когда при распределении он заявил, что хочет поехать, на работу в деревню, он имел в виду именно такую, как бабушкина. Наивный и жалкий мечтатель!

С работой тоже не ахти. Школа в селе старая. Построил ее когда-то как дом себе местный богач, владелец валяльной фабрики. Окна в школе маленькие, классы тесные, сквознячки гуляют от окна к двери.

Деревенские мальчишки — озорники отчаянные. Рыжему и встрепанному семикласснику Сазонову ничего не стоит крикнуть за спиной Валентина Михайловича:

— Валька! Смотри у меня, поймаю — излуплю!

И не придерешься. Скажет:

— Что вы, Валентин Михайлович! Я не вам.

Сделаешь вид, что не слышал, а сзади хохот.

А тут еще завуч попросила вести и рисование…

Валентин Михайлович брел, вороша ногами мокрую листву. Клены и тополя отгородили церковь от мира живой стеной. Он собирал опавшие кленовые листья, золотистые и бурые, оранжевые и рыжие, розовые и еще зеленые…

Он вошел в маленькую учительскую с букетом кленовых листьев и, пока искал глазами, куда их, мокрые, девать, все чувствовал на себе улыбчивые взгляды.

— Что за прелесть! — заметила завуч. — Никогда не думала, что букет из кленовых листьев может быть так хорош.

Валентину Михайловичу вдруг стало неудобно из-за этих дурацких кленовых листьев, и, словно почувствовав это, молоденькая Лидия Петровна переменила разговор:

— У меня Вовочка Костромитин никак не запомнит мое имя и зовет меня так: «Учительница, у меня крючочки не получаются! Учительница, я поесть хочу!» Или подергает меня за рукав и спрашивает: «Я забыл, как тебя зовут?» Сегодня скажу, завтра опять забудет. Ну что мне с ним делать?

Прозвенел звонок. Валентин Михайлович поспешно взял журнал и вышел. Уходя, слышал, как завуч сказала что-то про «облагораживающее мужское влияние в нашей учительской», и все засмеялись. Он нахмурился, таким и вошел в класс.

В классе стало тихо. Тихо было даже тогда, когда он раздавал кленовые листья.

Сквозь тучи проглянуло солнце, и розоватые пятна с крестовинами окон легли на стену. У тихони девчушки осветило льняные, чуть вьющиеся волосы, белый нимб окружил ее голову, она прижмурилась, чему-то улыбаясь, водила карандашом.