Юрий Красавин - Хорошо живу

— Аванс? — повторил директор. — Я не выдаю авансов.

Кулина судорожно сглотнула слюну, и слезы скользнули у нее по щекам, оставив две мокрые полоски. Она вытерла щеки грязной ладонью, отчего Савин брезгливо поморщился, и продолжала смотреть на него не мигая.

Раньше, встречая на заводе Кулину, Савин всякий раз думал, что такая красота достойна лучшей судьбы. «Как могла она появиться в нищете и грязи? — недоумевал он. — Поистине природа непоследовательна в своей мудрости! Наконец, как может жить среди пьяниц, сквернословов и попросту скотов эта красавица с глазами мадонны? Ведь красота — божье благословенье!.. Ах, какие глаза!»

Только эти глаза и остались ныне от прежней Кулины.

— Батюшка, господин директор, — заговорила она громко, — шестеро ребят у меня, а в доме ни куска. Сама я работаю от зари до зари, а мужа недавно уволили. Свекровь больная, умирает…

— Постой, постой, — остановил ее Савин и, затянувшись папиросой, выпустил дым в потолок, забыв про фортку.

В кабинете пахло ароматным, как духи, дымом.

— Сколько тебе лет, Акулина?

— Тридцать два.

«Не может быть! — не поверил он. — Ей не меньше сорока».

— А детей у тебя сколько, говоришь?

— Шестеро… Да столько же умерло, не доживши до году.

Савин нахмурился, вытащил из кармана часы, глянул. Лучик солнца взблеснул на их золотой оправе и попал Кулине в глаза, она мигнула и снова вытерла щеки грязной ладонью.

— Батюшка! Нил Михайлович! — крикнула Кулина. — Выдай мне аванс, а то с голоду пропадем.

«Э-э, черт! — выругался про себя директор. — Принесла ее нелегкая! Сторожа надо поставить у дверей, чтоб не пускал всяких».

— Авансов я не выдаю, — повторил Савин. — Тебе дай — значит, и другим дай. А у меня вашего брата тысяча человек. Где я столько денег возьму, глупая ты баба?

— Господин Нил Михайлович! Пропадаем. Выдай аванс!

Крючконосый конторщик всунул голову в дверь:

— Господин директор, Акулина Петрова неделю назад получила аванс. Она и его еще не отработала.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Савин. — Иди, баба, иди. Я занят.

И тут Кулина решилась на отчаянный шаг: шурша загрубевшей от грязи одеждой, она легла поперек входа и сказала:

— С места не сойду, пока аванс не дадите. Все одно помирать.

Савин обернулся, брови его полезли вверх. Крючконосый конторщик кинулся к ней, ухватил за руку, стал поднимать. Да где же ему, тщедушному, поднять Кулину, лежащую горой, выставив вверх большой живот!

— Оставь ее, — сказал Савин. — Дай ей там… сколько-нибудь. Поди, поди, глупая баба.

Кулина по-молодому вскочила, отвесила поясной поклон:

— Спасибо, господин директор.

Конторщик выдал ей три рубля — недельный заработок.

Степанида без напарницы совсем замучилась. Пятьдесят шкур в чану — вытащить надо, да отнести на промывку, да столько же принести от соковых барабанов для новой закладки. А каждая конина около пуда тянет. Всего-то, значит, сто пудов перетащи. А потом старую одубину — использованное корье — вынести и новой запастись. А уж потом клади каждую шкуру да корьем пересыпай. Вот сколько работы!

— Пойдем, кума, к соковым, — сказала Степанида устало.

Потаскала Кулина от соковых — живот заболел, невмоготу. Села возле чана — красный туман в глазах. Потом отпустило. «Уж не началось ли? — подумала она испуганно. — Что-то не похоже на прежние разы».

Пошли опять со Степанидой к соковым — по дороге снова схватило. Перетерпела, однако следующую ношу несла, не ощущая уже ничего, кроме боли, словно все ее тело состояло теперь из одного этого живота, пронизанного нарастающей болью. Не донесла несколько шагов и брякнулась на пол, прямо в лужу.

— Э-э, бабонька, да что это с тобой? — Степанида склонилась над ней.

Подошла бабка Маруха — маленькая и худенькая, но на работу цепкая, проворная. Когда случаются роды прямо на заводе, она принимает ребенка.

— Уж не началось ли? — спросила она.

— Ох, началось, видно, бабы…

Кулина с трудом поднялась и, отойдя в сторону, села на корзину с корьем.

— Попросись у приказчика, — посоветовала Лиза Пыпкина. — Может, он, ирод, жалость поимеет, отпустит домой?

На нее зашикали:

— Что ты! С ума сошла!

Сама Лиза тоже понимала, что эта затея бесполезная, но уж больно жаль было подругу.

Бабы, столпившиеся было возле Кулины, разошлись: дело привычное, помается да и родит, не в первый раз.

Кулина долго сидела, вслушиваясь в саму себя, иногда крепко сжимая зубы и поводя мутными глазами. А тут и приказчик явился. Подошел, посмотрел на сидящую и сказал:

— Баба ты молодая, Кулина, и работница хорошая, но вот как тебе не стыдно: сидишь ты пьяная и глаза у тебя посоловели.

Бабка Маруха не выдержала:

— Отпусти ты ее домой, Николай Прохорович. Али не видишь, что баба рожать собралась?

У приказчика с Кулиной давние счеты. Одно время он проходу ей не давал: большие деньги сулил, лишь бы согласилась мыть полы в его конторе. А Кулина погрозилась тогда мужу сказать, и он отстал, однако с той поры штрафовал за каждую мелочь.

Но, видно, с хорошей ноги встал нынче приказчик или просто Кулине везло в этот день: и аванс выпросила, и рожать ее отпустили.

— А не дойти мне до дому, бабоньки, — сказала она, уходя. — До «Америки» нашей далеко, а я, чую, надорвалась.

— Ко мне домой поди, я поближе живу, — предложила Лиза Пыпкина.

Солнце только что поднялось к зениту. Было душно и безветренно, а Кулину то в жар бросало, то в холод. Едва от сыпни отошла, опять схватило. Прислонилась спиной к закоптелой стене какого-то строения, постояла, покусывая губы. «Не дойду, — думала она, — и до Пыпкиных не дойду».

Возле заводских ворот, уже не сознавая, где она и что с ней, а только чувствуя нарастающую муку, она отступила в тень забора, пошатнулась и села. Ни травинки не росло здесь, лишь серая, выбитая земля. Лицо Кулины кривилось в страдальческой гримасе. Она бессмысленно поводила огромными глазами.

— Кулина! Кулина! Что с тобой? — донеслось до нее откуда-то издалека.

Это две женщины остановились рядом с ней. Она не узнала их, или просто ей было не до них: все ее существо изнывало в муке, и одна только мысль не покидала ее — мысль о том, что сейчас должно произойти в таком людном месте и что это нехорошо, стыдно.

Собралось уже несколько женщин. Они встали в кружок, заслонив Кулину от любопытных взглядов. Прибежавшая бабка Маруха елозила перед роженицей на коленях.

Подошел дюжий дворник, пыля сапогами. Одна из женщин пошла на него, толкая в грудь:

— Иди, иди, бесстыжий!

Дворник вылупил глаза:

— Дак здесь не велено…

— Ид-ди! — сказали ему.

Он посмотрел на баб и пошел назад, опасливо оглядываясь.

Откуда-то появилась вдруг Манька, просунулась между женщинами и закричала отчаянно: