Иван Торопов - Избранное

Звенели окна в домах, когда мы дружно, как единая могучая глотка, поднимали этот припев.

Прохожие, невольно останавливаясь, провожали нас удивленными взглядами. А мы стараемся! А мы поддаем жару! Лично у меня, сколько ни пели эту песню, всякий раз огненно вспыхивает душа, вдохновляющая дрожь пробирает, гордым и сильным я себя чувствую…

С песнями-то и не заметишь, как доберешься до бани. А горячая баня для нашего брата, северянина, испокон веку была желанной — всю-то она усталость, всю-то маету снимает, и вроде бы обновленным становишься ты для новых дел и свершений…

Вышли мы из бани, уже темно стало, в самом-то начале февраля долог ли день…

Похолодало, и ветер усилился, потянул с севера, с Белого моря.

Старшина опять приказывает «Запевай!» Но после бани да еще на морозе нам вовсе не хочется петь. Ветер сбил настроение, и темнота. «Не будем петь», — говорит кто-то, и слова эти моментально разлетаются по всему строю.

Самая песенная батарея молчит.

И старшина молчит. Потом все же ребята затянули, нестройно так, и даже как-то испуганно. Озираюсь по сторонам — чую, один я не пою, вот, думаю, уперся, как баран. Но поделать с собой ничего не могу. Такой уж характер! Такой уж я уродился!

Старшина носится взад-вперед, кричит что-то, мне персонально кричит, но я в ответ хриплю несуразное — мол, после бани на морозе голос пропал.

Тогда старшина командует «левое плечо вперед» и приводит нас в родную казарму.

Уже наверху, когда сняли мы шинельки, старшина вновь построил нас и начал петушить: «Непослушание в армии — преступно, сегодня вы отказались петь, а завтра, игнорируя приказ, откажетесь пойти в атаку. Все начинается с малого…» Вот ведь из-за меня, дурака упрямого, и ребятам попало… Вывел он меня из строя и дал три наряда вне очереди. Дескать, три ночи придется тебе, Мелехин, в казарме полы мыть.

После отбоя, когда уставшие солдаты улеглись в теплые стружечные постели и сладко заснули, засучил я рукава нижней рубашки и начал скоблить просторный, как Двина, пол казармы. Сначала обильно намочишь половицы, а потом во всю мочь трешь жесткой проволочной мочалкой. Соскобленную грязь собираешь мокрой тряпкой и после этого уж начисто высушиваешь пол. Знаю, как надо. И не спешу, хоть и устал я и спать хочется. Старшина не спустит плохой работы, заново заставит мыть, лучше уж сразу сделать, не торопиться.

Часа через три, когда я честь по чести выскоблил полы, вошел к нам старшина, успевший, видимо, вздремнуть в своей каптерке. Достал из кармана носовой платок и провел им по полу.

Потом придирчиво осмотрел платок, исподлобья взглянул на меня и холодно буркнул:

— Можешь ложиться.

Мне неуютно стало от этого взгляда старшины — мне показалось, запомнит он сегодняшнее и в дальнейшем при каждом удобном случае будет прижимать… Лег я, а сон не идет. Зачем только я запевалой-то вызвался! Дернуло долговязого Пикона за язык… Если и дальше так пойдет, тяжело мне будет служить, ибо я — человек настроения. Скажем, вдруг загрущу, тоска засосет, а тут — запевай… Но тут же мне стыдно стало за свое хныкание: «Да чего раскис-то? Подумаешь, наряд вне очереди ему дали! Подумаешь, полы вымыл… Да мало ли в жизни скоблил полов?.. Да разве ты меньше уставал, когда рубил по десять кубов леса в день? Когда от усталости еле до барака доползал?..»

Хорошо все-таки устроен человек — в нем и слабость, и сила. И разум, который сталкивает два эти начала и, к счастью, почти всегда стоит на стороне сильного.

Успокоенный таким открытием, я уснул сном праведника.

А назавтра случилось событие, после которого мне и вовсе хорошо стало жить.

Мне пришло письмо!

Конверт-треугольник из ученического тетрадного листа в косую линеечку. Я снял этот пухленький треугольничек с тумбочки дневального, снял бережно, будто это был еще не оперившийся птенец благородной, редкой птицы. Сердце застучало в груди, прямо вразнос пошло. И руки затряслись.

Полевая почта… Федору Андреевичу Мелехину. Из Сыктывкара. От Дины Костиной.

Нашел я укромное местечко, развернул треугольник, и будто солнечная весна ворвалась в мою душу, заполнила ее всю, до самой последней клеточки, и все в ней, в счастливой душе моей, вдруг засияло, запело…

«Здравствуй, Федя, дорогой ты мой!!!

Пишет тебе Дина, которую ты иногда величал даже Дианой.

Пришло твое письмецо, Федя, прочитала я его, умываясь слезою: сначала жадно проглотила, а потом снова читала, медленно, наслаждаясь, как малое дитя, каждое слово подкидывая на руках. Раз десять перечитала! Как хорошо ты пишешь, Федя! Ведь я еще никогда не получала от тебя писем и теперь словно бы заглянула в твое сердце через потайное окошечко. И почуяла тоску твою, хотя ты прямо-то и не пишешь о ней, и любовь твою я почуяла, жарко коснулась она моей груди.

Ой, Федя, я чуть с ума не сошла в то утро, когда в Сыктывкаре пришла проводить, а тебя уже нет. В одну сторону кинулась, в другую, спрашиваю — да где же сысольские-то? куда подевались? Огорошили меня — уже увезли, говорят…

Ноженьки мои подкосились, в глазах потемнело, шагу не могу сделать, даже и не помню, как оказалась на улице. Потом, отдышавшись, как-то до дому дошла, упала пластом и полдня ревела. Мне казалось, что все, ну решительно все вдребезги разбилось, и теперь ты навеки рассердишься на меня, и между нами все кончено… Представлю, бывало, как ты, перед отъездом, смотришь вокруг, ищешь меня, представлю я такое и снова в голос разревусь. Хорошо, одна была в комнате, подруги все в училище. Ой, наревелась…

Ты, Федя, прав, когда пишешь, что мы почти не принадлежим самим себе. Ты это здорово сказал! После нашего с тобой случая мне это до самого сердца дошло. И в самом деле — все у нас с тобой было намечено как надо, но вмешалась высшая сила и разлучила нас.

Но вот — пришло твое письмо. Огромное тебе спасибо, дорогой ты мой! Я, может, потому люблю, что сердце твое, в главном, ласковое и доброе. Хотя иногда — ты не будешь отрицать — всяким бываешь…

Праздником стало для меня твое письмо, Федя. Будто заново родилась я на вольный свет, честное слово.

И все встречи с тобой, какие только были, заново сейчас переживаю, Федя. Все! И так хорошо мне их снова переживать… Представляю — и оживает все, как наяву, снова вспыхивает.

Первый раз мы поцеловались в Ыбыне, в последнюю военную весну. По шестнадцати тогда нам было — оказывается, давно-то как…

А второй раз ты меня поцеловал, когда гнали лошадей из Прибалтики. Помнишь, мы тогда в бане парились у одной тетки? Мне как раз какой-то хороший сон снился, но проснулась я, пришлось проснуться. И опять ты оказался виновником. Вроде спать ложился на печке, а как-то снова очутился рядом со мной… Только вот после той ночи мы надолго разошлись…