Иван Торопов - Избранное

Потом переправились через Одер и в городе Франкфурте тихо и мирно въехали в Германию.

Надо ли говорить, какими пытливыми глазами, с каким настороженным сердцем смотрел я вокруг. Ведь это — Германия! Из-за нее погиб мой отец. Из-за нее же безвременно умерла мама. Вдребезги разбилась наша семья. И сколько еще семей!

И страшно было видеть, как здесь вовсю полыхает живительная весна, как кипят белым цветом яблони и нарядно алеют розы. Дома, одно-, двухэтажные, островерхие, каменные, как рыбьей чешуей, тщательно крытые красной и черной черепицей, — дома эти утопают в цветущих садах. На окнах, на балконах, нежась в весеннем тепле, красуются цветы, цветы, цветы… Все вокруг ласково и мирно, и просто не верится, что совсем недавно отсюда мчалась на восток железная сила, чтобы громить города и веси и убивать, убивать, убивать…

В городе немного разрушенных зданий, только почему-то иные дома совсем черные, словно опалили их. Может, огнеметы оставили свой след…

До пересадки на другой поезд нас сколько-то продержали на привокзальной площади. Немцы спокойно идут мимо нас, рослые и поменьше, но больше, пожалуй, высоких.

Блондины идут и темноволосые, и вроде бы добродушно, даже привычно поглядывают на нас, молодых солдат. Немки, которым, видать, за тридцать или около того, после войны успели округлиться, безмятежная улыбка играет на их лицах, они охотно отзываются на шутливые расспросы наших ребят. И вообще — немки мне сразу же показались веселыми, смешливыми. Мы опять ехали.

Небольшие городки остаются позади, села. Все дома каменные, ровно оштукатуренные, под черепичной крышей. Словно грибы-красноголовики стоят среди садов. На ровных, нешироких пластах полей уже пашут, изумрудно зеленеет озимь…

Южнее Берлина пошли довольно обширные сосновые леса, что меня немало удивило. И местность холмистей стала… Леса ровные, наверное, посаженные. Конечно, не сравнить с нашими сосняками, которые рвутся в небо на великолепных борах-беломошниках… Но уж и то хорошо, что сосны-то здесь тоже растут, все не так тоскливо будет служить в Европе.

Привезли нас в танковую дивизию, которая широко расположилась в смешанном сосново-дубовом лесу. Дороги из тесаного камня, трехэтажные каменные казармы, и парки для танков с теплыми боксами, — все это в свое время еще фашисты построили, когда к войне готовились. Казалось бы, все предусмотрели — и отличные дороги, и прекрасные лагеря, только вот в характере народа, на который напали, ошиблись.

Нас, новое пополнение, разбили по разным полкам. И тут мы в конце концов попали в столовую. А надо прямо сказать: к тому времени мы были голодны, как весенние волки. Да и немудрено, ведь ехали-то все на сухом пайке, от Белого моря до центра Европы. Да и в Архангельске, пока проходили курс молодого бойца, не успели нагулять жирка.

Мы зашли в столовую, когда там заканчивали обед старослужащие. Почти все они с боевыми орденами и медалями — значит, воевали, хотя и не намного нас старше. С черными погонами все — танкисты, длинноволосые, некоторые даже тоненькой сеткой обтянули шевелюру. Весело гогочут за столами. И даже корками хлеба кидаются, окаянные… И на нас глядят с величайшим любопытством, как на выходцев с того света. Они, конечно, рады нам — мы ведь наконец-то заменим их.

Без всякой команды вышли они из столовой, а мы глазам своим не верим — половина еды осталась на столах! Едва тронутые тарелки с супом и кашей, огромные куски белого хлеба… Ну, живут!..

Командиры не хотели сажать нас за неубранные столы, но мы будто и не расслышали их окриков — ноги сами невольно отшатнули нас к обильным столам, а руки — стыдно, но не до стыда тут — потянулись к ломтям. Все-таки в нас глубоко еще сидело военное неравнодушие к хлебу, да и в пути мы очень изголодались.

Нам принесли по огромной тарелке жирных щей, с плавающими поверху ошметьями сала. Принесли каши и белые батоны. Ну, братцы, если и дальше так пойдет, ну и служба будет.

Потом нас снова построили и прямо-таки огорошили: дескать, сам полковник, командир полка, лично будет знакомиться с нами. Не бойтесь, предупреждают, это такая у него привычка с войны — каждого нового человека, прибывающего в часть, хоть офицера, хоть солдата, должен он сам увидеть да словом-другим перекинуться.

Построились мы на гулкой дороге из тесаного камня, перед большой казармой, похожей на букву «П». В одних гимнастерках стоим. Тепло.

Полковник не спеша подошел к нам. Еще молодой командир-то, может, и сорока нет. Огромного роста, плотный детина, как только и в танке-то умещается! Остановился он возле правофлангового Пикона. Почти как два близнеца они, ростом-то.

— Добрый солдат вырос. Чем занимался дома?

— Я?.. — Пикон явно растерялся от такого обращения столь высокого начальства. — Охотник я, товарищ полковник…

— Да неужто? — почему-то обрадовался полковник.

— Так точно… — осмелел Пикон. — Дома у нас, в Коми, ба-альшие леса! Сколько помню себя, все с ружьем ходил…

— В штаб его, — коротко подытожил полковник разговор с Пиконом.

У меня отчаянно стучала кровь в висках, горело лицо — очень хотелось мне потолковее ответить полковнику, чтобы он, по всему видать, скорый в решениях, не в самое распоследнее место турнул меня.

— Я в лесу мастером работал… — прерывающимся голосом ответил я на его вопрос. — Лучковкой лес валил… Бригадиром был на сплаве… правого берега…

Пристально вгляделся он в меня синими глазами:

— А здесь, в армии, куда бы желал?

— Вообще-то… поучиться бы надо… — поежился я под его взглядом.

— В учебный батальон, на командира танка, — отрубил полковник.

Сердце мое отчаянно трепыхнулось в груди, хотя не верю я своим ушам.

Герман, приятель мой из Палауза, сказал:

— Тракторист я.

— А хочешь ли водить танки? — спросил полковник. — Но это, брат, тебе не тракторишко в колхозе.

— Хочу, — басом отрубил Герман.

— Тоже в учебный его, на механика-водителя, — приказал полковник.

Потом, слышу, спрашивает Олеша:

— А ты, рыжий молодец, кем хочешь стать в армии?

— Минером, — неожиданно ответил тот.

— Да ну? — полковник удивился. — А ведь при минах-то опасно…

— Риск — благородное дело! — храбрится Олеш.

— Молодец! — похвалил полковник. — В саперный взвод!

Из нас, сысольских, недалеко от Олеша стоял еще Микол. Я навострил уши.

— Я, товарищ полковник, в колхозе был кладовщиком… — с потаенной надеждой в голосе проговорил Микол.

— Все ли колхозное добро промотал? — усмехнулся полковник.

— Никак нет, товарищ полковник! — не растерялся Микол. — У меня ни одно зернышко зря… Даже все крысы с голоду подохли.

Полковник весело засмеялся и, оценив Микола прищуренным глазом, приказал: