Иван Торопов - Избранное

— Хозвзвод!

Так мы и разошлись, земляки.

«День добрый, Дина-Диана!

Горячий сердечный привет шлет тебе из далекой Германии твой Федя Мелехин. Да, Дина, уже за границей мы, в самой Германии. Тут все уже цветет, зеленеет, весна приходит сюда много раньше. Говорят, и зимой снег тут мало задерживается, тает быстро. Конечно, сам я этого еще не видел, потому не буду пока распространяться на погодные темы. Но охота мне как можно больше узнать про эту землю — ведь из Германии вышло столько великих людей и отсюда же расползлась по земле коричневая зараза…

Как приехали, сразу же направили меня в учебный батальон, хотят сделать из меня командира танка. А сегодня нас, курсантов, водили на танкодром, смотреть полевые учения наших командиров. Дали понять нам, чем пахнет служба при боевом танке… Говорят, такие учения командир батальона устраивает перед началом каждого нового курса, чтобы не охладели командиры-учителя к боевым машинам. Сам он тоже стреляет из пушки и даже садится за механика-водителя. И другие точно так же… А почти все наши командиры воевали на фронте, на таких же «тридцатьчетверках».

Вчера в нашем экипаже машину вел взводный, лейтенант Тузиков, а из пушки стрелял командир роты капитан Крашенин, у которого одна половина лица навечно опалена, потому что горел он в танке.

Я, Дина, впервые попал в такое пекло и, наверно, никогда в жизни не забуду этот день. Мы были как в настоящем бою — на полном ходу мчались с закрытыми люками, стреляли из пушки и пулеметов… Ну, конечно, по нас никто не палил. Так что бой все-таки учебный.

Оказывается, в танке-то очень тесно! Пушка, потом два пулемета, автомат, гранаты-лимонки, револьверы у членов экипажа, ящики боеукладки с различными снарядами, потом — радиостанция, прицел, вращающиеся смотровые устройства, множество всяких проводов… Поначалу кажется, что в этой железной тесноте и повернуться-то негде. А пятеро сели: командир, механик-водитель, башенный стрелок, радист-пулеметчик и я заместо заряжающего. Вот именно — вместо, ибо от нашего брата новичка проку пока мало.

Впечатлений много, но я еще толком не разобрался. Когда эта стальная громадина с грохотом несется, то остро разит внутри перегретой соляркой и маслом. А все люки захлопнуты, и кажется, в этом смраде не осталось и капельки воздуха, дышишь как рыба, вытянутая на берег… И трясет жутко, хорошо хоть на голове танкошлем с толстыми резиновыми рубцами, хоть и долбанешься башкой о броню, не больно. Я не жалуюсь, не подумай такого, но хоть молча посочувствуй, все-таки я лесной человек, к чистому воздуху привычен, без всякого соляру и выхлопных газов…

Стали мы приближаться к мишеням. В танкошлеме слышу: «Фугасным — заряжай!» Мы открываем замок пушки и с опаской и осторожностью досылаем пудовый снаряд. Тяжело грохает, танк словно бы спотыкается, крупно вздрагивает, казенная часть пушки откатывается назад, едва не припечатав меня, пока еще нерасторопного, к броне. И дымящаяся гильза, звонко звякнув, соскакивает на металлические ящики боеукладки. Я хочу посмотреть, куда упал снаряд, но слышу: «Подкалиберным — заряжай!» Мы впихиваем новый снаряд, очень острый и как бы расчлененный посередине, назначенный специально для прожигания насквозь вражеской брони. Тяжелая башня делает резкий поворот, я взглядываю в свой триплекс и совершенно ничего не понимаю, в какую сторону мы движемся и где мишень… Грохот, пороховой дым… два пулемета колотят очередями… Кто-то радостно кричит в наушниках… А мы даже и не останавливаемся, только на короткие секунды замедляем ход. Чувствую, как накалена пушка. От грохочущего дизеля волнами идет маслянистый жар. И вся толстенная броня танка словно бы упарилась…

Ты только, Дина, не думай, что я решил поплакаться на твоей груди. Однако честно признаюсь тебе, я почти молился: чтобы уж поскорее закончился этот дымный грохочущий рейс. Когда наконец все кончилось и я выполз из люка заряжающего, — наверно, и в самом деле я был похож на рыбу: во все свои жабры хватал я чистый воздух и никак не мог надышаться…

Командир нашей роты капитан Крашенин — острый на язык человек.

— Ну что, курсант Мелехин, — спрашивает, — побывал в раю?

— Побывал, — говорю, — спасибо.

— Теперь будешь знать, что такое танк.

— Да, — отвечаю, — уж запомню.

— Так вот, — говорит, — заруби себе на носу: в умелых руках танк страшное оружие. А в неумелых — железный гроб.

Сказал, будто задачу поставил. Так что теперь отступать некуда.

Теперь, Дина, немного о моих планах. Каждое утро решил я вставать на пятнадцать минут раньше общего подъема и к началу физзарядки пробежать не менее двух километров. Накачать силенки, чтобы вытолкнуть штангу девяносто килограммов. На турнике делать «солнце». Ну — и так далее. Даже курить бросил.

Читаю много, тоже по плану. Начал с Льва Толстого. До того мне нравится! Дина, читаю, и вот что удивительно — самого себя больше начинаю понимать! Будто Толстой и про меня тоже писал, про некоторые мои переживания… Ну, конечно, и остальной мир как-то проясняется. Когда кончу Толстого, примусь за Бальзака.

Пишу тебе — и будто хорошо тебя вижу. Словно разговариваю с тобой.

Недавно я тебя, Дина, во сне видел. Будто я светлой летней ночью спускаюсь по горе из деревни Погост домой. Но отчего же так светло? Лучезарно светло! Смотрю, а по-над лесом, за рекой, за Сысолой, величаво движется или плывет золотисто-светлый, с каким-то распрекрасным рисунком шар! Не солнце. И не луна. А что-то среднее между ними. И красивее, да-да — именно красивее, просто словами не сказать — до того светило распрекрасное… И не садится, подобно солнцу. И лес от него вовсю светится — каждый листочек, каждая иголочка переливается. И на высоком ржаном поле, по которому я иду, каждый колос и каждый стебелек насквозь просвечены. И какая-то ласковая музыка доносится, и кажется мне — музыка эта возникает от свечения…

Смотрю — у края поля, на узенькой тропинке меж колосьев, танцует девушка. Одна. В тонком, светящемся платье. И рукава платья серебристо взблескивают, как крылышки стрекозы. Распущенные льняные волосы светятся отчаянно. И сама девушка будто вся наполнена счастьем.

Я иду мимо, во все глаза гляжу на нее, гляжу. А она будто и не замечает меня, все порхает над светящимся полем, все кружится, кружится… Тогда я кричу ей:

— А я знаю тебя! Ты — учительница, Дина!

— Я тоже тебя знаю. Ты — Федя Мелехин, солдат.

Она перестает танцевать, берет меня за руку, и мы вдвоем шагаем по светло волнующейся, поющей ржи. Поверху идем! А огромный шар — не солнце и не луна, все светится над нами, над всем миром, все светит и светит.

Сон, ты понимаешь, трудно точно изложить. Так что извини. Как получилось.