Иван Торопов - Избранное

Лютикову пришлось дать другую работу, мы без него протолкнули пыж.

А Сотанин долго потом в госпитале отлеживался. Лютиков сильно переживал.

— Уж лучше бы он мне долбанул…

Но мы успокоили его: мол, если бы Сотанин тебе треснул, ты бы больше уж не поднялся…

Однако, забегая вперед, скажу: этот Лютик тоже не стал танкистом, вскоре его, как неисправимого нытика, перевели куда-то. Нельзя таким около серьезной техники находиться.

С интересом начали мы изучать танк. В большом зале одна из машин была полностью разобрана и разложена по тренажерам и стендам — каждый агрегат, каждый узел, каждая деталь отдельно: щупай, смотри досыта, вникай. Чем больше я узнавал, тем сильнее уважал ее, эту удивительную машину, «тридцатьчетверку». Пятьсот лошадиных сил. Пятьсот! Мы в свое время в Прибалтике брали пятьсот лошадей, так то был огромный обоз. А тут вся эта силища собрана в одном дизеле, а много ли места он занимает… А броня! Особенно в башне и лобовой части — с добрый кирпич толщиной, из лучшей стали…

Говорили, что такую броню на уральских заводах специально отливали с помощью древесного угля. Помню, у нас, на Севере, много выжигали угля в так называемых куренях. И все, бывало, куда-то увозят и увозят… Распилят сосны на длинные чурки, расколют напополам и составят на попа, вершинами вместе, вроде высокого чума, а потом сверху закидывают землей и зажигают. А чтобы не задохнулся огонь внутри, протыкают дырки в земле, для дыма. Долго тлеет сосна без огня, пока наконец не превратится в крупный и звонкий уголь…

Вот ведь как все тесно связано в жизни: северная сосна и танковая броня, трудно даже представить себе, когда не знаешь…

Потруднее было мне — да мне ли одному! — понять двигатель и его работу. Как и почему в этом сгустке металла умещается пятьсот лошадей? Честно скажу, не все я тогда понял, просто принял, как оно есть. Еще сложнее было с электричеством, когда начали изучать радиостанцию. Деревенским парням с небольшой грамотенкой эти премудрости не по зубам: плюс и минус, аноды — катоды… темная ночь.

Заниматься приходилось по десять часов в день, но особой усталости я не чувствовал, быстро привык к напряженному армейскому ритму, ведь и силенка была, и на здоровье не жаловался. Да и отчего особо уставать? К тяжелой работе сызмала привык. Кормят досыта. С самого начала войны так сытно-то, пожалуй, я еще и не ел.

Решил я бросить курить. Тяжело было первое время терпеть, с четырнадцати лет смолил, здорово привык: ночами снилось, как блаженно затягиваюсь махорочным дымом, — но все-таки выдюжил: бросил, как отрезал. А вместо махорки мне стали давать дополнительный сахар…

В свободное время я читал, читал, можно сказать, с жадностью голодного хариуса. Проглатывал целые тома, но этого мне казалось мало. И я начал повсюду таскать с собой книжки поменьше, те, что можно было засунуть в карман. Во время перерыва или другой какой паузы вытащу из кармана книжку и — готов, по уши влезаю в нее.

После обеда у нас был обязательный «мертвый час», полагалось в постели спать. А мне до того жаль было столько времени терять даром! И я решил: буду читать! Но в первый же день попал я в немилость нашему помкомвзвода сержанту Разумнову. Так-то, вообще, мы ладили с ним, к делу я отношусь с душой, не устаю от курсантской службы, не хнычу. Какие претензии?

И вот, только я углубился в «Хаджи-Мурата», только успел отойти из нашего века в век прошлый, с горячими скакунами, только успел прочитать царское мнение: «Что бы была Россия без меня?» — как услышал сзади чей-то строгий окрик. Еще ничего не понимая, я обалдело повернулся.

— Вы что, курсант Мелехин, оглохли? Встаньте, когда командир обращается к вам!

Я поспешно встал, виновато смотрю на начальство.

— Зачем, спрашиваю, нарушаете? Почему не спите?

— Не спится мне, товарищ сержант…

— Спится — не спится, а сейчас же в постель! Слышите — сей минут…

— Да ведь напрасно время-то пропадет… — стараюсь я убедить сержанта.

Но он почему-то вдруг вспыхнул:

— Не рассуждать! И как вы стоите? Смирно! И мне смотреть в глаза, в глаза. Вы что — до сих пор не знаете, что командиру нужно в профиль смотреть?

— Я думал, что профиль — это сбоку, — зачем-то поправил я неуверенно.

— Молчать! — сердито оборвал Разумнов. — Мне лучше знать, — с какого боку…

Тут нас и застал взводный, лейтенант Тузиков. Сержант, еще не остывший, сказал ему с нажимом: дескать, какая же дисциплина, если каждый курсант будет делать что ему вздумается.

И вижу я, как на красивом лице лейтенанта удивленно приподнялись брови, смотрит он на меня и будто впервые видит. А тут надо добавить, что среди мужчин я редко видел людей такой красоты, как Тузиков. Он чуть пониже меня ростом, но очень стройный, гибкий, ладный, но больше всего, конечно, поражало его лицо: ясные синие глаза и тонкие черные брови — было оно и прекрасным, и нежным, и мужественным. Тузиков воевал, и не так-сяк, а механиком-водителем «тридцатьчетверки». Офицером он стал уже после войны. Я заметил: он никогда не тушуется ни перед кем — даже перед самым высоким начальством. Держится ровно, с достоинством. И с нами, курсантами, разговаривает уважительно, не старается подавить знанием или званием.

Лейтенант всегдашним своим ровным голосом сказал сержанту:

— Можете отдыхать, я сам с ним поговорю.

После ухода Разумнова, он велел мне сесть, и сам сел напротив. Взял книгу. Пробежал глазами, прочел вслух:

— «Что бы была Россия без меня?» Уже вычитали это?

— Да-а…

— Ну и что думаете по этому поводу?

Я и побаиваюсь слегка лейтенанта, и в то же время интересно мне поговорить о прочитанном.

— Да страшный был человек, Николай-то! — говорю я, волнуясь. — Ну — царь. Но о себе думать такое: «Что бы была Россия без меня?»

— Да-да… — лейтенант задумчиво посмотрел на меня.

— Я вот думаю, — развиваю я дальше, — почему это смертный человек доберется до власти и начинает воображать, что без его мудрого руководства вся жизнь вообще бы остановилась… Я вот думаю, товарищ лейтенант, это… ну… не по-людски… хоть бы и царь…

— Хорошо, Мелехин, что ты не механически читаешь, думаешь… Человек думать должен. Не думавши — не поймешь. А не поймешь, — будешь талдычить с чужих слов.

— Да-а, — вздыхаю я, — думать-то интересно, да отстал я с развитием, читать некогда было — все пила, да багор, да топор…

— Ничего, Мелехин, еще не поздно. А Толстой-то каков, а? — неожиданно горячо воскликнул лейтенант, — Какую беспощадную правду говорит! Дать такую оплеуху царю при его сродственниках. На это, брат, не только талант, большое человеческое мужество нужно. Настоящий писатель… никогда не кривил душой… Люблю Толстого.