Иван Торопов - Избранное

Очень удивилась председательша.

— А чего ж мы вам дадим взамен-то? — задумалась. — Денег нету, хлеба… Подождите, сколько-то соберем…

Даже при слабом свете коптилки я заметил, как вспыхнуло лицо Дины.

— Ничего нам не надо, — сказала она. — Мы не продаем и не менять пришли. А так… чтоб они живы остались, чтоб…

Растерялась Дина.

Председательша смотрела на Дину, молчала и смотрела. Кажется, она все поняла. Кивнула головой, тронула Дину за руку.

А в моей душе что-то ворохнулось. Что-то этакое, купеческое. Может, оттого, что я давно уже ношу американский пиджак?..

— Лошади наши вовсе голодные, — сказал я с намеком. — Досталось им сегодня — тридцать верст лишку.

— Конечно, подкормим, а чего ж! — совсем повеселела председательша. — У меня немного ячменя найдется, щас и вынесу…

Тайком от Дины я попросил ячменя с собой, для Геркулеса. Женщина насыпала в торбу. Потом она написала справку нам, на всякий случай — что мы сдали колхозу двух лошадей, кобылицу с жеребенком по имени Биа-борда… И даже печать пришлепнула.

Потом она сунула нам солидную ковригу домашнего хлеба. Дина в последний раз обцеловала Биа-борду, мы сели на подкормленных и напоенных коней и по ночной дороге молча двинулись обратно. До сих пор не могу понять: как я не свалился с лошади той бессонной ночью?.. Раз пять засыпал в седле.

Утром меня еле разбудили, так сильно хотелось спать, после ночных-то похождений. Открыл глаза, лежу в шалаше, сквозь ветки белесое утро просвечивает. Подо мной, на еловый лапник, брезент постелен, а другой конец брезента служит нам с Ленькой одеялом. Ничего, уже привыкли. Надо сказать, что брезент этот, пропитанный лошадиным потом, вылинявший на солнце, изрешеченный искрами костров, — здорово выручал нас.

От дождя выручал, от холода, от гнуса и сырой земли.

Сладко потягиваясь, вылезаю наружу. Вылез и — ослеп.

Снег!

Снег.

Снег…

Значит, соображаю, следы наши, если они и были, окончательно замело. Следы-то скроет, а каково нам теперь придется? И остатки травы под снег теперь ушли. Как теперь?

Как, однако, дурное с хорошим мешается…

Мирон Мироныч похож на коршуна с подшибленным крылом.

— Давайте еще поищем, — предлагаю я, когда Дина сообщает, что ночью пропал Биа-борда с кобылицей. — Пошире круг возьмем. Нашлись же в тот раз… Если только волки не разодрали, вчера я вроде бы слышал какой-то вой…

— Окма! — взывает Мирон Мироныч. — Надо вперед идти, Мелехин… Вишь, что творится… Будь все неладно, еромакань! Снег на голову…

Я что-то не припомню, чтобы у нашего бригадира было такое печальное лицо. Но он прав, никак нельзя стоять тут. Надо идти. Нет у нас ни минуты на поиски, а то весь табун загубим.

Все вокруг замерзло и снегом укрылось. А лошади — не олени, не умеют есть ни мха, ни кореньев.

Но однажды привязали мы их, голодных, вокруг брички, они за ночь перегрызли в коробе все дерево… Поглядели утром — ужас: от брички-то один железный скелет остался. Стоит, словно волками обглоданная падаль. И в других бригадах не лучше.

У одной железнодорожной станции получили мы прессованное сено, похожее на плитки чая «малина», который мы раньше, с братьями, грызли всухую…

Лошади все худели.

И вот — недалеко от города Кувшиново, близ села какого-то, не помню названия, упал наш Геркулес.

Я ехал сзади на Монголке. Вижу — Геркулес остановился, помотал головой и — рухнул на заснеженную обочину дороги.

Еще толком ничего не сообразив, я в ужасе заорал дурным голосом. Ошалело кинулись мы все к Геркулесу. А он еще живой, только зубы страшно оскалены, сипит и печально, даже виновато глядит… И вздергивается, пытаясь подняться.

Мы со всех сторон облепили его, по-всякому уговариваем, тужимся — помогаем ему подняться. Кто за шею схватился, кто за хвост. Мы с Ленькой подлезли под хребтину. До чего же костлявым ты стал, Геркулес… прямо ужас… Будто я хочу поднять тяжелую и твердую сухостоину с роговыми сучьями. Ну, Геркулес! Чего же ты… Ну же, дорогой… Ну…

Великими усилиями мы поставили его на колени. Дина даже хлеба сует бедняге, последний наш хлеб. А он только виновато смотрит на нас. Печально и виновато.

Где там — встать… Он уж и голову устал держать…

До точки, значит, дошел. До последней точки.

Ну, что же ты, Геркулес?.. Как же так? Разве я плохо ухаживал за тобой? Я же все сделал, чтобы ты дожил и дошел. А больше-то я не мог. Я так хотел доставить тебя в лесопункт, на свой мастерский участок. Сколько бы ты леса вывез! Ты бы один половину плана дал. Ведь столько леса теперь надо. Теперь я своими глазами видел, что натворил Гитлер на нашей земле…

Я ошалело глажу Геркулеса, понимая, что не подыму его. В душе моей паника.

Ведь недавно еще кровь безмерной силой пульсировала под этой кожей и на груди пудовыми гирями перекатывались мускулы.

Я глажу Геркулеса. И тихо плачу, лицо совсем мокрое, и поникшая голова любимого моего коня двоится в глазах. Дина тоже плачет.

И не стыжусь я слез. И коня жалко, и устали мы, ой устали, — до смерти. Только сейчас я почувствовал, как мы все устали. Кажется — лег бы рядом с Геркулесом, лег бы — и вытянул ноги.

Из села тоже подошли люди. Смотрят.

Откуда-то прискакал Ювеналий. Успокаивает меня. И, одновременно, злобно матерится: тоже никак не может принять, что пропадает такой конь. Потом Ювеналий обратился к людям, которые из села:

— Граждане! Видите вы этого коня? Так вот, он был самый сильный конь, какие бывают. Теперь он сдал, с голодухи. Хотите иметь такого коня? Подкормите его хорошенько, он вам больше любого трактора наворочает! Вот вам мое слово: досыта накормите наших лошадей, вдобавок дайте пять мешков овса — и мы оставим вам этого богатыря. Решайте. А если нет — то одно осталось нашему Геркулесу… — И Ювеналий вытащил из кобуры пистолет. — Решайте, — повторил он и отвернулся.

От группы людей отделились два старика. Они долго общупывали со всех сторон Геркулеса, даже в рот заглянули, даже под хвост. Потом говорят: больно уж шибко отощал…

— Торговаться не будем, — решительно сказал Ювеналий и передернул затвор пистолета. — Если б не отощал, и разговору не было б…

Старики пошептались между собой и наконец согласились. Берем.

Я чуть руки им целовать не бросился…

Привезли нам овес, потом повели к небольшому стогу сена и разрешили: кормите.

Часа не прошло — от стога не осталось даже и подстилок.

Я смотрел, как жадно хрумкали лошади, и мне казалось, что они не сено жрут, а… обгладывают Геркулеса.

Тут же, у стога, быстро тающего в зубах лошадей, вдрызг разругались Ювеналий с Мироном Миронычем. Чуть не до драки дошло.

— Я уж сколько тебе говорил: оставляй полудохлых коней, меняй на корм! — кричал Ювеналий.