Иван Торопов - Избранное

— У меня, еромакань, рука не подымается государственное добро базарить, — угрюмо отвечал бригадир. — Не купец я, не цыган…

— Дурак ты стоеросовый! Не достанешь корма — все подохнут. Все! До единого! Неужто до тебя не доходит, дурья башка? И сам подохнешь вместе с ними!

— Отчего я должен корм добывать! — кричит Мироныч. — Почему! Вы ж начальнички… Отчего не достаете?!

— Да где ж я тебе его достану!! — наскакивает Ювеналий. — Кто нам сена накосил? Ты нанимал кого? Голо кругом, голо — ослеп ты?!

— А поезда почему до сих не выбили, умники?! — Мирон Мироныч тоже ощетинился, как старый облезлый пес. — Вы, еромакань, может, нарочно не просите поезда, чтобы промотать побольше? Мотаете лошадок направо-налево… В кожанках щеголяете, сытые-пьяные, с кралями балуетесь… Еромакань! Я все вижу — не слепой!..

На темном, опавшем лице Мирон Мироныча мрачно засверкали глубоко провалившиеся глаза. Этот блеск мог подсечь кого угодно — только не Ювеналия. Фронтовик, он не такое видал.

Свистящим шепотом давит Ювеналий из себя слова:

— Ну, ты, святоша… Ты под своим носом смотри! Ты свое-то дело знай да делай! Видел я таких святош на фронте… Такие вот только и блажили: «Вперед! Вперед!» А сами, по возможности — в сторонке, ручки умытые… А не подумавши сунься ты «вперед» — как раз в покойники угодишь… Так и от твоей честности сволочью разит…

— Таких, как ты, я тоже видел, — с беспредельной злобой цедил бригадир. — И немало отправил, куда следует. Такие, как ты, только и хватают, где плохо лежит, где попадет…

— Я — хватаю? — Ювеналий сжал кулаки, вот-вот кинется. — Да я за державу дважды ранен был… живою кровью… Я под пулеметом патроны волок, когда ты в тылу за вдовами волочился. И ты же меня с дерьмом мешать вздумал?! Облезлая падаль…

Мы, общими усилиями, едва растащили их. Вот как беда с Геркулесом обернулась… У одного руки дрожат, у другого губы прыгают…

Но и потом, много позже, когда мы ехали рядом с Ювеналием, он никак не мог прийти в себя. И голос все вздрагивал, когда он говорил мне:

— Вы на него не молитесь, Федя, на остолопа… Когда надо — оставляйте безнадежных коней, которые все равно не дойдут. Зачем им бесполезно-то пропадать? Глядишь — с сенцом будете… И хлеба можно взять. Тут колхозы уж не такие нищие, отсюда-то война пораньше откатилась…

Я все понимаю, но не знаю, что ему ответить.

— Да… Ювеналий… вроде бы и правда, нехорошо… не собственные лошади-то…

— Не собственные, да. Мирон за это слово и прячется. И выходит, коль не собственные — пусть все передохнут. А у меня ручки чистенькие останутся: я ни при чем, меня сеном не обеспечили… Так, да? Очень удобные словечки есть, Федя. Государственное, не собственное… А если государство не может нам сейчас дать сена? Не может! Нисколько! Какая война была… Заново надо жизнь ладить, заново! Это ж понять нужно, мозгами! Видел же, что от Великих Лук осталось, видел? И поезда нам не может выделить государство, ну — не может, сию минуту. А нам ждать некогда. Так как быть? Нет, Федя, нельзя так-то рассуждать. Нельзя! С понятием надо жить, с понятием… Нет другого выхода — значит, пользуйся, какой есть, — дело сделай. Дело-то сделай — вот главное… Я — так понимаю. И вы в бригаде так понимайте. Мирон или праведный дурак, или просто трус. Ну… бывает. Так вы-то, молодняк, хоть вы-то ушами не хлопайте, спасайте коней, каких еще можно спасти…

Ювеналий стегнул в сердцах лошадь и ускакал.

В тот день хорошо поевший табун шел резвее, много мы проскакали в тот день, в память о Геркулесе.

Он все еще стоял у меня перед глазами…

Думал я о стычке Ювеналия с Миронычем. Будто оба они по-своему правы, а до конца-то будто ни один из них не прав.

Эва, жить-то, оказывается, не просто на белом свете.

При Шуре Рубакине душа моя больше на месте была. Вот жалость — нету здесь Шуры Рубакина.

Почему бы это?.. Ведь и Мирон Мироныч и Ювеналий тот же — неплохие люди. Тоже прошли через огонь, и воды, и медные трубы. И повидали. И пережили. И за свое дело вроде бы не меньше всякого пекутся, каждый по-своему…

Что ж тогда? Думаю-думаю, никак не могу решить.

Может, новые начальнички мои как-то… душой помельче? Вот — может быть, это…

Наверное, так и есть. Шура-то побогаче душой. Он как-то острее видит и жизнь чувствует — хорошее и худое, светлое и темное. И точно отшелушивает настоящее от ложного… Шура Рубакин — как-то шире душой и сам по себе яснее…

Ух как мне хочется посидеть вечерок вместе с Шурой! И обговорить всякое такое. Скорей бы приехать…

Я лихо взмахнул плетью над коренниками — а пришлось уж запрячь Монголку и Туроба: самые мелкие лошадки теперь стали самыми сильными, — взмахнул я плетью и сам не заметил, как крикнул: «Ну-у, залетные!..» — в ответ на свои-то мысли.

Залетные только хвостами отмахнулись на мой кнут.

От костра несло невыносимо аппетитным запахом, от которого переворачивалась вся моя голодная внутренность. Кругом снег, на холодных просторах свищет сиверко, а от костра словно бы летом пахнет, зеленым пахнет и чуть кислым.

— Маша, чего это ты варганишь сегодня? — кричу я кашевару, не в силах больше совладать с любознательностью.

— Сядешь за стол, узнаешь, — отвечает Маша, помешивая ложкой в большом котелке.

Едва дождались мы ее зова…

Смотрю в котелок, уже снятый с огня, а там… поверить невозможно! — там желтые кругляши жира плавают и какие-то зеленые листочки. Хлебнул я… ну — вкусно! Мясные консервы и кислый аромат щавеля… А я-то поверить боялся, по запаху. Откуда щавель, когда уж по щиколотку снега нанесло? С удивлением спрашиваем у Маши. А она вытянула из мешка огромный веник зеленого, волгло-сушеного щавеля, вперемешку с крапивой.

— Летом собрала про запас… — говорит как ни в чем не бывало. — Может, думаю, сгодится…

И консервы сберегла на черный день…

— Ма-аша, милая ты на-аша… без тебя мы бы давно отбросили копыта, — чистосердечно признаюсь я.

— Болтай! — отмахивается она дымящейся ложкой, — Ешь, помалкивай…

Я голоден, как весенний волк, мне нестерпимо хочется побыстрей хлебать, но другие-то не могут — очень горячо. И я сдерживаюсь, хотя горячее-то мне не помеха: без мамы всяко приходилось есть — и угольно-горячее и мерзлое как камень…

Мы столуемся вчетвером, своей компанией: Маша и Дина, Ленька и я. И все Маша кормит нас, она и за повара и за кладовщика. И когда она успела про запас подумать? Когда успела собрать спасительный этот веник из щавеля с крапивой?

Их, сестер и братьев, пять душ росло, Маша в семье тоже старшая. Отец, говорят, болезненный был и помер молодым еще. А без хозяина-то в деревне трудно с такою оравой. Маше пришлось всякую работу работать — даже мужскую. С детства ворочала. Всему научилась. А главное, научилась про завтрашний день думать, — как бы хорошо и благополучно ни было сегодня, думать про завтра. Вот и получилось: она одна позаботилась о нас, когда еще совсем сытно было, позаботилась.