Иван Торопов - Избранное

Никогда в жизни я еще не испытывал такой радости от горячей бани! Хотя, сколько помню, всю жизнь парился.

Когда я, голый, окунался в этот мягкий, вторичный жар, с крепким духом распаренной березы, мне показалось, я уже в раю. Давно забытое тепло навалилось на меня со всех сторон, вмиг просочилось под кожу и заструилось там, забилось ручейками… До мозга простуженных костей проникло, и весь я стал блаженно распариваться, как веник…

Осточертевшее шмоток наше развесили мы на кольях, и даже пальто с фуфайкой тоже — пусть выжарятся!

И начал я обдавать из ковша огромную каменку. Яростно зашипела она, будто и не было до нас первой смены парильщиков. А тут и веники дозрели — до того мягкие, пахучие, жаркие…

Ну — давай, давай хлестать! Ну, живей, крепче!! Ой, хорошо!

Ой-ой-ой, хорошо-о… Ух, как… У-у-ы-и… До чего здорово, визжать хочется от блаженства, от телесного счастья…

А сухой жар острым колом втыкается в горло, нечем дышать… А, пустяк! Главное — хлестать, сечь себя безжалостно. Охо-хо-хо-о…

Рекой льется пот, бешено стучит в висках, сердце рвется из грудной клетки… Пусть! Пусть свежей кровью омоет зудящую кожу! Я прямо готов содрать с себя шкуру и сунуть в каменку — пусть прожарится! Ой-ей-ей…

— Ох, сгоришь тут с тобой! — стонет Ленька, соскакивая с полка.

— Поддай! — кричу я. Меня охватывает новая колючая волна, я луплю себя обсохшим веником, луплю… Уж и руки горят, не выдерживают страшную жару… Я сую в холодную воду руки, макаю лицо… Тело мое совсем изнемогает, расслабляется, и мне кажется, я попал в какой-то другой мир, где так хорошо, так легко — будто паришь над землей…

В дом зашли, словно заново рожденные. Как огурчики в росное утро, до того чисты и свежи.

А на столе уж шипит самовар. На объединенные капиталы накрыли стол. У Дины и Маши после бани загорелые лица тоже смягчились, разрумянились, в глазах веселые искорки скачут. Поели горячих щей. Крепкого чаю выпили. И наша жизнь будто бы совсем изменилась, — будто вместе с потом и грязью удалось смыть все тревоги и боли, всю голодную усталость.

Хозяйка с сыновьями ушла спать во внутреннюю комнату, девки легли на широкой кровати у окна, а мы с Ленькой поднялись на помост за печью. Растянулся я на плотной, шуршащей перине из свежей соломы и даже застонал от удовольствия. Ведь за долгие четыре месяца впервые оказался в настоящем тепле. В настоящей постели! Да сытый. Да чистый.

Ух ты господи, боже мой…

Сплю.

Под утро, еще темно было, Ленька тормошит меня. А я никак не могу проснуться, глаза не открываются. Слышу — друг мой шепчет:

— Федя, слушай… да проснись ты… Сейчас Маша придет сюда… ко мне… А ты спустись-ка к Дине… Да проснись же, Федь…

И у меня сна как не бывало от такого-то предложения. Я сел. И сердце дятлом застучало — как давеча в бане. Даже еще шибче разогналось…

Чую, кто-то уже крадется по лесенке. Осторожно, как кошка, даже дыхания не слыхать. Маша. Они, лешаки, видать, заранее договорились. Чтобы вместе поворковать… В темноте-то я не вижу Машиного лица. И — хорошо — она моего не видит.

Ощупью нахожу свои штаны и рубаху, одеваюсь. Тихонечко крадусь вниз. А в груди — грохочет…

Дина спит навзничь, луна через окно высветила ее лицо. Оно слегка вспотело, желтые волосы прилипли к округлому высокому лбу. Полные губы приоткрыты. Лоскутное теплое одеяло сползло с нее, грудь полуобнажилась и тоже светится под луной — выпукло и бело.

Затаившись, я долго гляжу на высвеченную луной, безмятежно спящую Дину. Я не смею даже шевельнуться… Мне кажется, шевельнись я — произойдет непоправимое, навеки исчезнет все.

И, кроме того, я просто боюсь.

Но чем дольше я смотрю, тем больше, тем сильнее притягивает, зовет меня это спящее диво. И у меня недостает сил противиться этому зову.

Я осмеливаюсь погладить своей горячей ладонью обнаженное плечо Дины и трепетно ощущаю шелковистость ее кожи.

Она вдруг открывает глаза, видит меня, вздрагивает и вздергивает одеяло по самый подбородок. В округлившихся глазах — испуг и растерянность.

— Чего ты тут? — спрашивает напряженным шепотом. — А Маша?

Я напрягаю всю свою волю, чтобы сделать вид, что ничего особенного не произошло.

— Маша? А к Леньке пошла.

Дина ничего не отвечает, она совсем затихает. Я порывисто обнимаю ее, прижимаюсь, губами ищу ее скачущие губы и, как овод, жадно впиваюсь в них. Дина суматошно отталкивает меня руками, но не сильно, потому что сама вся пылает.

Не отрываясь от ее трепетного рта, я, боком, влезаю под одеяло и окончательно пьянею от дурманящего тепла. И никак мы не можем оборвать наш поцелуй, никак.

Но мне и этого мало! Я уже весь в огне, жажду большего…

Но Дина с силой отталкивает меня, отодвигается и, уже опомнившись, говорит:

— Какой ловкий… Научился с Мариной-то… Теперь уж не обманешь меня: не по-доброму спал ты у ней…

— Я ж тогда опьянел совсем, не помню ничего…

— Болтай про журавля на сосне…

— Дина! — шепчу я горячо, а обезумевшие руки шарят где надо и не надо.

Дина отчаянно кусает меня в плечо. Я даже не сразу слышу боль, потом, когда боль доходит до меня, чуть не ору и отпускаю ее. Дина тотчас спрыгивает на пол.

Любовь и ярость бушуют в груди моей, но, сгорая от стыда, я вылетаю в холодные сени. Ведь какая принцесса!.. Уж и не тронь ее… Ну и к чертям! Пусть ищет таких, кто не…

Я не додумываю до конца злую мысль, я злюсь, но каким-то странным вторым зрением вижу себя со стороны: щенок, дурья башка — и больше ничего… И плечо теперь от укуса ноет.

Утром вижу, Ленька ухмыляется втихую. Стали запрягать, Махно свирепо лягнул Леньку, попал копытом в левый локоть, отчего рука у парня опухла тотчас, обвисла, отнялась.

Ага, думаю, не ухмыляйся, пес, чужому невезенью. Есть, думаю, высшая справедливость… Хотя и жалко мне Леньку.

С Диной мы не то что разговаривать — и не смотрим друг на друга.

Заместитель начальника перегона Ювеналий Лихачев лично побывал в Москве, в Путях сообщения. Обогнал отряд — и съездил в Москву. И там — наконец! — выколотил для нашей сильно поредевшей и отощавшей колонны долгожданные вагоны. Грузиться будем недалеко от Калинина, на станции Лихославль. Наконец-то! Дали все-таки! Хорошо, что война с Японией быстро закончилась, хорошо, что быстро одолели их наши… На железной-то дороге вроде полегче стало. Вот и дали… А то бы, может, и дальше пешедралом пришлось… А теперь в вагонах поедут наши коняги!

Вечером меня подозвал бригадир наш, Мирон Мироныч.

— Ну, Мелехин… Придется тебе ехать домой без лошадей.

— Как? — опешил я. — Зачем? Ты, Мироныч, чего это…

— Да, еромакань, погоди ты… Совсем испортился — никакого терпения…

А во мне уже клокотал гнев: мне казалось, старый ворон нарочно избавляется от меня, чтобы опозорить перед директором леспромхоза. Шутка ли — столько маяться и явиться домой ни с чем, с пустыми руками… Что это ему взбрендило?