Иван Торопов - Избранное

Гляжу, и товарищи мои тоже, того…

— Эко, какие подошвы без пользы пропали, — сокрушается Федос, вытирая глаза.

А мне сразу легче стало, и я говорю:

— Ничего, Федос, не вешай нос!

И Ленька говорит:

— Ерунда! Хороший охотник пса никогда не кормит досыта…

Светало. Сеновозка круто свернула вправо, мы пошли прямо, по целику. Снегу уже намного выше щиколоток. Чтобы экономить силы, ступаем след в след. Впереди, попеременку, мы с Ленькой идем, ослабевшего Федоса не пускаем, хотя ноги его подлиннее наших будут.

Хватило бы только сил.

Тихо. Только слышно прерывистое дыхание. Да сухой снег шуршит под ногами. Больше ничего.

Шагаем.

Шагаем и шагаем. Шагаем. Шагаем. Идем…

Заалела вершина леса, иней красным цветом затеплился. Значит, часов девять, солнце встает. Ноги свербят, им нужен отдых да новая сила — через желудок. А где взять эту силу?

На лесном чистом воздухе снова есть хочется, опять невозможный голод нутро сводит.

В карманах наших осталось еще по нескольку вареных картофелин. Но не начнет ли снова нас рвать, без соли-то?..

А может, попробовать их вместе с рябиной? Вон сколько краснеет рябины на кустах…

А, где наша не пропадала! Обламываем гроздья рябины, садимся снова завтракать. Ягоды мерзлые как льдинки, и не кислые и не горькие, как летом: вымерзла вся кислятина, одна сладость осталась.

Ничего, хорошо пошла картошка с рябиной, жаль — мало…

Долго сидеть нельзя, потных-то мороз быстро пробирает. Шагаем дальше… Шагаем. Шагаем и шагаем.

Идем — три существа в безбрежной, стылой парме, где на десятки верст нет даже человеческого следа.

Шагаем. Шагаем. Шагаем. Шагаем.

Даже не глядим по сторонам. Теперь главное — идти. Идти, пока сила есть. Идти и идти, и всю остатнюю силу — в ноги. Только в ноги. В ноги…

Нас не трогают ничьи следы — ни белки, ни зайца, ни даже волка. Глаза шарят только впереди. Если добредем вон до того поворота, позади останется еще одна верста.

А вот здесь дорога идет под угор. Видать, внизу ручей. Всегда бы так — под гору… Но плохо вот, что у каждого ручья два берега. Если к ручью спускаться, то от ручья и подыматься приходится…

— Федя, стой, больше не могу я… Круги в глазах… желтые… — Федос шепчет прерывисто, совсем ухайдакался парень.

— Нет, нет, Федос! — кричу я из последних сил. — Нет! Доберемся до вершины косогора, нельзя внизу отдыхать, весь отдых насмарку пойдет…

— Федя… — стонет он.

— Нет, — говорю я ему. — Молчи!

Добираемся до вершины, долго отдыхаем. Для Федоса срезаем сухую палку — пусть на трех ногах бредет. Котомку его выбрасываем, скудное барахло распределяем с Леней. Теперь мы отдыхаем все чаще. С каждым новым шагом копится и копится непобедимая усталость. И так не хочется вставать после отдыха.

А тут еще Федоса приходится почти тащить на себе.

Шагаем.

Неужели не добредем до Починка? Неужели заночевать придется в лесу? Закоченеем ведь… К вечеру мороз-то закрутит — и костер не поможет: заснешь, не проснешься…

Надо добраться! Может, на наше счастье, какой-нибудь охотник как раз живет там, в Починке. Охотник или лесорубы. А никого нет — не беда. Как-нибудь печку затопим, переночуем… Главное — в тепле… В тепле… А там до первого участка — рукой подать…

Держитесь, парни! Надо идти, надо… Мироныч надеется, Ювеналий надеется, Дина…

Теперь мы все бредем одной шеренгой, обнявшись. Федоса, как пьяного, ведем в серединке. Валимся на отдых все вместе. Вспотевшие волосы и одежда — все сразу начинает леденеть. И надо вовремя подняться, чтобы не заснуть…

Все устало, устало, устало… Руки и ноги, все тело будто не мое, не мое, не мое — чужое. Хочется упасть в белый мягкий снег и лежать, лежать, лежать… без движения — день, два, три, четыре — неделю. Без мыслей.

— Потом найдут нас здесь, покидают на сани, мерзлых чураков, повезут… — Это я сам себя слышу, это я уже вслух думаю. — Если до того нас волки не обгрызут, — из последних сил говорю я, и эта слабая мысль раскаленной кочергой прожигает меня. Я подымаюсь и трясу товарищей, трясу… Бью Федоса, чтобы поднялся…

Снова бредем шеренгой.

Затемно доползли мы до поворота в Починок. Я узнал тот бугорок и кривую сосну, похожую на трубку, — узнал. Вперед, парнишки!

Вот уже на вершине угора темная изба замаячила… Ну, пустяк же остался! Ну, залетные…

Глядим — да может ли быть такое! — над трубой белый дым столбом, в темноте редкие искорки поблескивают… Собака вылетела нам навстречу с сердитым лаем.

Люди… Мы все разом вскрикнули собаке в ответ… Она даже испугалась. И припустились мы бежать, бежать — кто как может. Загребая тяжелыми ногами серый снег, спотыкаясь и больше всего боясь упасть, — только бы не упасть, только б не свалиться теперь, на последних шагах…

Впереди дымилась, взблескивала искорками, звенела жизнь.

— Ну, что, зимогоры, может, для начала бригадира выберем?

Мастер стоял перед нами, маленький, смуглый, вертлявый, и казался мне похожим на кутенка.

— Какие там выборы — сам назначай, кто тебе больше нравится, — крикнул кто-то в ответ.

— На-на-най! — замотал головой мастер. — Я люблю, чтоб по демократии… Знаете хоть, с чем ее едят?

— Слыхали…

— Это когда своего верховода сам народ выбирает, а не сверху сажают. А коли сам выберешь — то и почитай, и слушайся — и расхлебывай сам, если что… Я чаю, надо такого найти, который и потолковее, и посильнее будет, и чтобы ростом не как я, навроде рюхи. Чтоб как взглянешь — сразу работать хотеть. Если по-русски сказать — чтоб с комплекцией человек был!

Рассмешило нас такое начало.

— Тогда Пикона давай! Вишь, какая оглобля вымахала, выше колокольни…

— Пикона! Пикона!.. — в один голос заорала толпа. — Он и сильный, и дядило такой, что не утонет нигде, ему вся Сысола по плечо будет.

Гогочем, смеемся, озираемся на Пикона, а его лицо сияет, словно густо смазанная шаньга, видать, от такой чести загордился Пикон.

— А я думаю, Федю Мелехина надо, — прорезался вдруг знакомый тоненький голосок. Узнал я — Гэрд Олеш, «красный Алексей», рыжий до невозможности, — это он сказал. И от неожиданности меня даже в жар бросило.

— Он уже и мастером был, лесное дело разумеет, наряды и прочие бумажки кумекает, — никак не остановится Олеш.

— Правильно, ребята, Федю давай, толк будет, — дружно закричала толпа. — У него книг много, и башка толковая, а у Пикона одна колодка, внутри место не заполнено…

И снова хохот… Всем весело.

— Да и Пикон-то немой, как лапоть, слово жалеет вымолвить, как и бригадирить будет?..

Вдруг спор завязался, парни и девчата с бревен вскочили, руками машут, а в руках-то багры… Визгу — как в стае воробьиной из-за хлебной корки.