Иван Торопов - Избранное

Многих из моей бригады я хорошо знаю, знаю, кто чего стоит.

Вот это скопище бревен, про которое сам же говорил, что кубов пятьдесят будет, — разлеглось метров на сто, паводок выкинул бревна на поскотину, отбросил далеко от русла. Теперь нам придется каждое бревно выкатать, спихнуть обратно в воду. Чтоб река несла их дальше. А те, что потоньше и кривые — придется на себе тащить, на плечах.

Маленький мастер — звали его Сюзь Васькой (Сюзь — родовое прозвище: Сова), сказал:

— Ну что ж, Федя, командуй. Тебя учить не надо. Если к вечеру дойдете до Ловпудина, аккордный наряд выпишу, хороший кусок отхватите, ребятки… А я потопал, о ночлеге побеспокоюсь, да о кухне, чтоб накормить нас не забыли… Вот так, зимогоры!

Сказал Сюзь Васькой и смешно засеменил по берегу, вниз по течению…

Я прикинул — до впадения речки Ловпу в Сысолу километров пять. Если такие, по полсотни кубов, выбросы бревен окажутся на каждом из пяти километров — вряд ли сегодня доберемся до устья Ловпу… Ну, там видно будет.

А руки уже чешутся от предстоящей работы, от такой, когда душа твоя пьяна совместным действом, и сила каждого вливается во всех, в общую силу, и общая сила становится твоей собственной…

— Ну что, залетные, взялись?

И ничего другого сказать не пришлось, все понимают работу, работу, когда хочется выплеснуть всего себя, хочется быть сильным и ловким, хочется обогнать всех… особенно когда девушки на тебя смотрят… когда ты всем нутром, всей кожей чувствуешь на себе их взгляды…

Девчата, взявшись за жердины и рудстойку, укладывали их как лежки-прокладки, чтоб по ним веселее бежали тяжелые бревна. Парни схватились за ваги и уже разворачивают баланы, придавая бесформенному скопищу какой-то порядок, чтоб потом ловчее катить к реке.

И вот уже первое толстенное бревно с ороговевшей корой и засмолившимися торцами весело понеслось по лежкам, будто ему и самому осточертело валяться без движения. Ладони девчат едва прикасаются к коре, а оно, бревно, раскручивается все быстрее и быстрее под уклон и спешит к воде как живое, будто лошадь в жару.

Знают девчата, что главное — не дать ему остановиться, с разгоном-то легче бежит бревно, и толкают маленькие жесткие ладони, толкают, толкают… Но комель толще и опережает вершинку, норовит соскочить с лежек, а соскочит — все застопорит. Я кидаюсь к вершинке, на бегу успеваю подважить и резко выбросить ее вперед, выровнять бревно.

— Давай, давай, давай! Толкай… Подваживай… Нас ли учить, ребята!

Одно бревно скатилось, второе, третье…

А вот это не скатишь. Толстый комель, и дальше, метра через три — раздвоенный ствол. Не побежит оно по лежкам. Четыре ваги просовываем под эту чертову вилку, восемь парней принимают ваги на сгиб локтей — и пошли, пошли потихоньку, будто дорогое несут, хрупкое, боятся разбить. Но страшно тут не разбить, — страшно споткнуться. И ноги вязнут в земле от тяжести, и руки вылезают из плеч, и живот готов лопнуть… Донесли.

А вот эта елка и вовсе уродина, трубкой пошел комель, ни катить, ни на вагах тащить, только на плечо взять. Вырастет же такая…

— Кто со мной! — кричу.

Кидается к комлю Гэрд Олеш, не испугался, не мнется в стороне, за комелек взялся. А в том комельке пудов десять…

— Погоди, дай-ка мне комелек, — говорю я, а самому радостно, что Олеш на тяжелое вызвался.

— Тебе, бригадир, поберечься надо, до времени, — отвечает Олеш и улыбается.

— Какой же я атаман, если ищу где полегче, — отвечаю.

Помогли нам взять на плечо. Жесткая кора впилась в потную шею, тяжесть кольнула в поясницу, воздух выжало из груди, и виски, кажется, вот-вот брызнут кровью — так напряглись, взбухли вены.

— Ну, пошли, — семеним короткими шажками, под такой поклажей широко не шагнешь. Но чувствую, бревно не в такт колотит меня, невпопад шагает Олеш. Понимаю, ему тяжелей, он послабее меня и пожиже, но все равно кричу:

— Олеш! В ногу иди! Не семени, как коза…

Олеш подстраивается под меня:

— Ну, свине-ец… — извиняющимся голосом тянет он.

— Олеш, — кричу опять, — сменим плечи. — И приостанавливаюсь. — Умеешь — нет? Только не урони…

— Умею… — пыхтит Олеш. — Начинай…

Пригибаю голову под комель, по горбу тихонько передвигаю бревно на левое плечо, чувствую непомерную жесткую тяжесть на себе. И вот оно, тяжеленное, утвердилось на левом плече. После меня то же проделывает Олеш.

Все. Удалось. Но левое плечо, хоть и свежее, кажется мне поначалу поуже правого, бревну не так удобно, вроде бы тесно бревну… Но ничего, пусть и левое привыкает, ведь до города пока дойдем, да если каждый день таскать — не выдержит правое, вовсе отвалится.

Дотащились до береговой кручи, стали на краю обрыва. Теперь надо враз сбросить с плеч. Обязательно — враз! Если кто запоздает — бревно или обдерет до крови, или вовсе за собой утащит, или даже сломать может.

Человека сразу видать. Один всегда первый кидается, ищет где потяжелей, у комля. А другой топчется, переминается с ноги на ногу, и остается ему, будто само собой, место у вершинки, где полегче. Почему? Или сроду такие медлительные, или хитрят, полегче выбирают…

Востроглазая Зина, гляжу, почаще других касается бревна, торопит его по лежкам — к воде, к воде. Не боится на себя побольше взять.

Кристина хорошо ворочает, по-мужицки вагой орудует, и ничего, слушаются ее бревна. Да и неудивительно, плечи у нее широкие, круглые, и руки, пожалуй, нашим не уступят, если не помощнее будут. Есть же девки…

Кристине лет двадцать пять, она постарше многих, и лесной работы хватила она досыта, зимой навальщицей — самое тяжелое, что в лесу есть, — бревна грузить на санки. Не у всякого на это силы хватит. А если посчитать, сколько бревен вздынула Кристина на возы, сколько ваг переломала, сколько поту пролила… Никаким орденом не оценить.

Часа два мы потратили на этот завал, всего два часа, с молодым-то запалом. Если б не мы, пропал бы труд десятков людей и лошадей, и добрый лес обернулся бы простыми дровами либо сгнил без пользы. Не зря придумали нашу бригаду — хвостовую караванку — моль бэж…

— Эй, перекур! Купаться!

Что теперь желаннее, после такой работы да в жаркий июньский день!

Парни давно уже скинули рубахи, а девчата, народ стеснительный, уходят ниже по течению, подальше от наших глаз.

И бултыхнулась моя бригада в воду — чистую, прохладную. Вода смывает и пот, и прилипшую кору, и усталость, и до чего же хорошо! Какой же добрый бог создал тебя, милая наша Сысола, — матушка, поилица-кормилица наша?! Да можно ли жить на свете без такой Сысолы?!

Вон там, пониже, — нам хорошо видно, — у теплой песчаной отмели, лежат наши девки, словно белые рыбины. И кровь наша вскипает, вскипает…

Эх, молодость!