Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Слушай, друг. Найди начальника. Срочно. Скажи: ждут в конторке мастера.

Когда Бруно вернулся в конторку, Надежда сидела на том же месте, уставясь в одну точку. Повернулась, заслышав стук двери.

— Бруно, может, уехать мне, а?

— Глупо. Как же мы без тебя останемся? Верь мне, все уладится. Хочешь, я научу тебя самогипнозу?

— Мне не до шуток.

— Простейший опыт. Внимательно посмотри на кончик указательного пальца. Забудь обо всем. Мысленно повторяй: хочу, чтобы рука стала теплой, теплой, теплой…

Распахнулась дверь. Вошел Радин и, ничего не понимая, остановился у входа.

— Ребята, — доверительно проговорил Бруно, — обменяйтесь мнением, как вам жить дальше, а я пока за дверью посторожу…

С утра в лужицах плавало ослепительное солнце. Ветер трепал остатки жухлой травы, пригибал ее к земле, сновали у самых дверей цеха бесхвостые воробьи. Торжественно падали листья, золотой дождь. И отовсюду струился свет. Брезжил в огромных стеклах цеха, отражался от стальных слябов, вспыхивал на деревьях, стелился по земле. Владыкину сегодня все казалось значительным, преисполненным большого смысла. Нарочно вышел из цеха подышать свежим воздухом, остаться наедине с мыслями. Конвертор, выложенный новым, винтовым способом, варил плавки одну за другой, футеровка легко переносила тысячеградусную жару, удары десятков тонн прессованного металлического лома.

Сегодня на печи сварили трехсотую плавку. Такого здесь еще не случалось. «Долгоиграющий», как успели окрестить его цеховые остряки, продолжал работать.

Владыкин вспомнил, как реагировали на трехсотую в цехе. Первым чуть свет примчался Радин, по-мальчишески веселый. Принес из кабинета бутылку шампанского, поздравил ребят, отбил горлышко о край застывшего сляба и, высоко подняв бутылку над головой, стал размахивать ею. Пенистая жидкость сначала била фонтанчиком, потом потекла тонкой струей. Владыкин потянул из рук Радина бутылку, налил в кружку вина, отхлебнул, передал Заварзину. Бутылка пошла по кругу…

Будько подошел к печи осторожно. Через светофильтр долго рассматривал футеровку. И Владыкин, наблюдая за ним, подумал: какие чувства волнуют Тихона?

Не успел отойти от печи Будько, приехал Дорохин. Заулыбался, схватил обеими руками Владыкина, наговорил уйму приятных слов, тотчас прошел к печи, долго, пожалуй слишком долго для непривычного глаза, глядел в мерцающие краски раскаленного конвертора. Отвернулся, протирая очки платочком. Владыкин знал: сейчас перед глазами парторга густая зелень.

— Ну-с, товарищ мастер, — начал Дорохин, но, увидев подходившего к нему Будько, замолчал. Он прекрасно знал, что Будько нетерпим к любым отклонениям в технологии. Без восторга принял и винтовую футеровку, высказывал сомнение в разговоре с ним. И он хорош, стоял, кивал головой… Дорохину стало не по себе. — Ну-с, товарищ мастер, — повторил он, — поздравляю, нужно бы «молнию» выпустить.

— Его хвалить будем? — вставил Будько. — Иль Радина?

— Зачем же, — сказал Дорохин, — напишем просто: «Коллектив конверторного цеха одержал большую победу. Вдвое перекрыты цифры стойкости футеровки, предусмотренные проектом…»

Вернувшись в цех, Владыкин еще раз подошел к третьему конвертору. Только что слили плавку, печь еще жила ею, полыхала жаром, синела оспинами выжигов, вздыхала натруженно, помалу приходя в себя. «Тяжко тебе, голубушка», — словно о живом существе, подумал Владыкин. Ему почему-то всегда жаль сгоревшей футеровки. И сейчас защемило в груди, когда разглядел косую трещину на днище, да и провалы уже слишком велики.

— Кажись, триста девятую стоит? — сказал Будько.

Оглянувшись на него, Владыкин едва не рассмеялся. Не кажись, а абсолютно точно. Поди, считает каждую плавку. Никогда еще на заводе печи не работали столько дней без смены футеровки.

Будько сдвинул на глаза светофильтр, приник к печи.

— Обратил внимание на вырывы у горловины?.. Рана-то, кажется, смертельная? — Будько многозначительно поглядел на Владыкина. — Корпус проесть может…

— Вижу! — буркнул Владыкин.

— Э, да ты никак в расстроенных чувствах? Кирпичики жаль? Надеялся, год простоят?

— Не пойму, ты-то чему радуешься?

— Твоему успеху. — Запахнул полу фуфайки. — Шабаш, останавливаем машину…

— Внимание! Внимание, товарищи! — Над пролетами цеха прозвучал голос диспетчера. — Только что установлен всесоюзный рекорд стойкости футеровки. Третий агрегат настоял триста девять плавок!..

Слух о том, что «долгоиграющий» останавливают, разнесся по цеху. Прибежали с верхотуры операторы и разливщики, на ходу вытирая руки ветошью, подошли каменщики, ребята из лаборатории. Окружили Владыкина, Заварзина, Ахмета, хлопали по плечам, жали руки.

— Качнем, братва! — крикнул кто-то.

— Кач-нем!

Десятки рук подхватили футеровщиков. Неуклюже барахтаясь, взлетели вверх Владыкин и Заварзин.

— Спасибо, спасибо, братцы! — повторял Владыкин. А Заварзин обалдело хлопал длинными девичьими ресницами и растроганно сопел.

В суматохе никто не заметил, как появился Радин. Подошел к Владыкину, протянул руку и вдруг обнял его.

— Спасибо, друг! От души!

— А меня? Кто рассчитывал шамотный кирпич? — полушутя спросила Надежда.

— И вас… — Радин странно посмотрел на нее. Она опустила глаза, чувствуя, как забилось сердце. Радин под общий смех привлек Надежду, крепко поцеловал прямо в губы.

В этот субботний день Надежда просто не знала, куда деть себя. Включила магнитофон, легла на диван, закрыла глаза. Думать ни о чем не хотелось, делать — тоже. Обстановка в доме за последние дни накалилась до предела. Отец почти не разговаривает: «да — нет». И Радин… Хотя бы позвонил.

Пришла Анна Владимировна. Взглянула на Дербеневу, выключила магнитофон. Присела на диван.

— Надя, ты нездорова?

— Анна Владимировна, почему так хочется плакать, а?

— Плакать?.. Чудачка. Посмотри, что я тебе принесла. — Анна Владимировна подала Надежде журнал в яркой обложке. — «Леди». Только для женщин. Уйма интересного: масляные компрессы, гимнастика в прохладной ванне.

— Гимнастика? — Надежда спустила с дивана ноги. — Тайна женской красоты… А для кого она нужна — красота?

— Ты что? — изумилась Анна Владимировна. — Женщины таких вопросов не задают…

— Не пойму, что со мной. Слушаю вполуха, работа из рук валится. Гляжу на людей и не вижу никого. — Надежда с печалью взглянула в глаза Анны Владимировны, прильнула к ее груди.

— Надька! — с интонацией, в которой одновременно были испуг и восторг, воскликнула Анна Владимировна. — Не влюбилась ли?

Надежда вспыхнула, испытывая неловкость перед подругой, не зная, как будет Анна реагировать на ее признание.