Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Тут дядя Парфен всех ученых, однако, обошел.

— Знакомая песня, — усмехнулась Ксана, — подкладка-кладка, слова эти для тебя будто первый поцелуй.

— Зачем ты при мальце-то про поцелуи, старые мы уже люди. И потом… сколько раз толчем воду в ступе. Я давно хотел тебе сказать, что…

— Не спеши, не спеши резать по живому, — забеспокоилась Ксана. Схватила пузатый портфель, щелкнула замком, выхватила белую салфетку, постелила на каменную болванку, стала выкладывать на нее бутерброды, налила из термоса в чашечку кофе. — На, поешь. На голодный желудок злые слова являются.

— Ишь ты, дефицит. С черной икрой, — удивился Парфен, взяв в огромную заскорузлую ладонь крохотный бутерброд. — Начальству не донесешь еду.

— А ну их! — беспечно махнула рукой Ксана. — Начальства много, Парфен Иваныч — один. Да, ты слышал главную-то новость?

— Не слышал. Я ведь, Оксана Семеновна, в прямом смысле — за каменной стеной.

— Значит, так, — Ксана потерла руки, — история долгая. Сначала у нас на раздаче…

— Извини. — Парфен поднялся с железной приступки. — Пора мне. Благодарствую за угощение. Привет начальству. Да, сколько с меня за кофе, за икру?

— Парфенушка, бог с тобой! Обижаешь. Не чужие ведь. Подожди, — Ксана схватила Парфена за рукав парусиновой куртки, — потолковать надо. Подкладка подождет. Жизнь после сорока — словно колесо под горку. Я много думала о нашем разрыве. И сейчас стала мудрее… Я почему от тебя тогда ушла, — Ксана торопилась высказать наболевшее. — Молодо-зелено. Да и ты… что молодой жене предоставил? Сутками в цехе, с кирпичами. А за стеной цеха — голубое небо, травка, рестораны, концерты, конечно, музеи… красота.

— Красоту, Ксана, каждый по-своему разумеет. Тамайка ее в живом огне различает, в живом стекле. — Парфен зачем-то оглянулся на печь, на мгновение забыл о гостье. Подсвеченная снизу лучом прожектора, громада печи словно прорастала прямо из земли, разрывая бетонные перекрытия, золотистый горн ее, не успевший обгореть, был опутан проводами. На железной лестнице, прямо по боковой стене, висели пускачи-наладчики, словно грачи в гнездах, приложив к кабелям приборы, похожие на крупные стетоскопы, прослушивали «голоса» электрических и телеметрических систем. — Глянь, вот это — красота.

— Про твою красоту знаю, нагляделась. — Ксана капризно надула губы. — Что еще скажешь?

— Наш спор, поди, сто лет идет. И не надоело тебе? — Парфен застегнул куртку на все пуговицы. По необжитому еще пролету стекольного корпуса гуляли сквозняки, завивали пыль. — Ты меня никак понять не хочешь, я — тебя.

— Замечаю: не больно-то разбогател со своей красотой. Второй месяц одну и ту же сорочку носишь… немодная, застиранная. Разве это жизнь? Ты — человек известный, только ценят мастера плоховато.

— И про богатство не стоит. Это — штука сложная, малопонятная. В чем оно, знаешь? — Видя, как задергалось у Ксаны правое веко, положил тяжелую руку на ее плечо. — Не волнуйся. Хочешь, мудрый стишок прочитаю.

— Ты? Стишок? Ну и уморил. В стихах я тоже плохо разбираюсь. А тут услышала, понравилось: в любви все возрасты… проворны. Здорово сказано?

— Да цыц ты! — Парфен слегка осерчал. Очень не любил праздной болтовни, как и бесцельной траты времени. Стихи ли, музыка ли, по его разумению, должны давать таинственный ключ к разгадке, помогать приоткрывать доселе неизведанное, а она балагурит, швыряется словами. — Стихи эти запали в душу, жгут где-то вот тут, под сердцем.

— Ну-ка, прочитай! — Ксана по-новому, непривычно посмотрела на Парфена, и были в ее взгляде изумление, любопытство. — Слушаю.

— Значит так. — Парфен кашлянул, прочищая горло. И, чуть заунывно, наподобие молитвы, прочел:

— Вот так, — Парфен вытер тыльной стороной ладони мгновенно вспотевший лоб.

— Прости, Парфен, только я ничегошеньки не уяснила. Плохо, когда есть, что слушать, да нечего кушать. С какой стати ты, Фома неверующий, готов молиться? — Ксана пожала плечами.

— Да ведь эти стихи про нас — про вековечное дело. Прадеды мои в Кремлевскую стену камни клали. Деды Воскресенский собор поднимали, людям на загляденье, раствор на яичном желтке замешивали, а мы… Взгляни, какие печи возводим, стекло будем варить для лучших в стране кинескопов.

— Считаешь, Ксана — мещанка, торгашка, дура дурой. Зря. Я не только в колбасных обрезках, разбираюсь. А ты, как баран, уперся в стену. Разве футеровкой единой жив человек. А как быть с человеческим общением, привязанностью, с любовью? Все это не нами придумано, природой.

— А я на иную поделку людскую гляжу и дивлюсь: надо же, у мастера, как и у меня, тоже всего пять пальцев на руке, а он сумел сотворить чудо.

Ксана в сердцах сдернула с головы платочек:

— Твои драгоценности наперечет знаю — где какой кирпич, где какой осколочек.

— Опять… у попа была собака… — Парфен сплюнул. И, не попрощавшись, полез вверх по стальным ступеням, еще не успевшим заблестеть от множества подошв…

Ксана постояла немного. Задрав голову, следила за Парфеном. Подождала, пока он скроется в черном проеме стеклоплавильной печи. Сказала вслух с болью в голосе:

— Господи! За что ты лишил хорошего человека разума? Печи, борова, трубы, колошники — одно у Парфена на уме. Не нужны ему ни ухоженность, ни женская ласка. Говорят, путь к сердцу мужчины лежит через желудок, а этот… Каков Савва — такова и слава. Пусть один дичится. — Спохватилась, сложила в портфель остатки еды, предварительно завернув бутерброды в целлофановый кулек, поспешила к выходу из цеха.

Виктор вышел из дома, прошагал по асфальтированной дорожке и остановился. Ярко светило весеннее солнце, над ближней березовой рощей синела легкая дымка, а над их домом, над поселком падал крупными хлопьями снег, мягко устилал мокрую землю, сразу таял. Это было очень красиво: солнце, легкая дымка на фоне смутно белеющих стволов берез, пушистый снег. И возвышающийся впереди завод.

Там, на японских островах, мечтал о приезде домой, как о чуде, а вернулся… После смерти Кирьяна Потаповича сильно сдала и прабабушка. Глядишь на нее и не узнаешь прежнюю неунываку Пелагею Федоровну. Да что там ни говори — восемь десятков с хвостиком — года солидные. Гости пришли в первый день, тоже разговор никак не клеился. Максименков косо посматривал, хмурил брови. Лидия так за весь вечер и не подняла головы. Виктор видел только каштановый завиток на ее высоком лбу. Ксана, Парфен и Матвей вели себя странно, перебрасывались отрывочными фразами, подкалывали друг дружку.

Зато здесь, на поселковой улице, молодая весна открыто боролась с зимой — снег и солнце, льдистые озерца в низинках и черные оспины земли, освободившейся от снежного покрова. Шла борьба с заранее известным победителем — молодое всегда в конечном итоге побеждает старое. «Весна — молодая, я — молодой!» — весело подумал Виктор.