Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

Снова в большой комнате стало тихо. Казалось, все переговорено, перечувствовано, передумано, только никто не уходил. Виктор исподлобья взглянул на притихшую Лидию. Максименков тотчас перехватил этот мимолетный взгляд, положил на край стола поросшие рыжинкой руки:

— Молчите. Ну, что ж, сообщу вам новость. Я порешил уйти из стекольного, с завода.

— Чего это вдруг? — спросил Виктор.

— Пора на заслуженный отдых. У меня годков отработанных, что снега зимой, по горячему и по холодному стажу. — И, предупреждая вопросы, поднял руку. — Устарел я, братцы, для нынешних перегрузок, не желаю, чтобы и меня… словом, как писал поэт: «Дарите цветы живым»… Да, вот еще что. Верни-ка, Виктор Константинович, моего «колдуна», ту тетрадочку неказистую с записями. На досуге перечитывать стану. — Максименков откинул прилипшие к мокрому лбу волосы. — Еще раз прими самые искренние соболезнования. Пошли, жена, — не оборачиваясь, Максименков направился к выходу. Лидия встала за ним.

— Я провожу! — Виктор, еще окончательно не осознавая, что значило для него решение Максименкова, шагнул следом, заволновался, не находя слов для выяснения причин столь неожиданной самоотставки. Удивило, что промолчал и Николай Николаевич.

У крыльца Виктор решительно остановил супругов. Лидия догадливо отошла в сторонку, к молоденьким березкам, Виктор откашлялся, однако ничего не успел выяснить — следом за ними на улицу вышли и остальные.

Стоял совсем не по-весеннему теплый вечер. Ветерок утих, с недальних полей доносился рокот трактора, березки замерли, не постукивали ветвями в окно. А в дальнем конце улицы тысячеглазым великаном возвышался над леском завод. Люди пристроились кто где смог — на завалинке, на крыльце.

— Друзья! Я вам несказанно благодарен за участие, за сочувствие — каким-то чужим голосом проговорил Виктор. — Нам теперь вместе жить, работать.

— Бог в помощь! — тяжело поднялся с крыльца Матвей. — Работайте. Без меня. Я в город подаюсь.

— В город? — переспросил Николай Николаевич. — С какой стати? Зарабатываешь нормально, дело любишь. Ты же варщик божьей милостью, работаешь, как поешь.

— Не пою больше, голос сел. — Матвей покосился в сторону пышнотелой Ксаны, что прижалась к боку Парфена. — В городе, небось, и голос прорежется. А тут… сильно пташечка запела, чуть-чуть кошечка не съела.

— Возьми меня тоже в город, дядя Матвей, — вывернулся откуда-то из-за спины председателя завкома Тамайка, — Тамайке худо в поселке. Тетки Пелагеи нет, Тамайка сны видеть перестал, живое стекло больше не видит.

Ксана легонько толкнула локтем Парфена, кивнула в сторону калитки. Никитин понял, спохватился, молча протянул Виктору правую руку. Максименков, Тамайка, Лидия стояли у калитки, почему-то не уходили. Поджидали Парфена с Ксаной, то ли хотели услышать последнее слово Николая Николаевича.

— Парфен Иванович, и вы в город собрались? — с иронической интонацией спросил Виктор. — И правильно, идите всей артелью, как в старину деды на промысел хаживали.

— Э, нетушки, не выйдет. Я здесь родился, при заводе и доиграю свое. Блуждать по белу свету не приучен. А тебе, Витек, может, не ко времени, ни к месту, но… скажу: ты меня вроде как по щекам отхлестал, мол, век штучных самородков кончился. Поразмыслил я и вывод вывел: пока мастеровой человек не закис у кнопок, пока мечту в деле ищет, живинку, он нужен. И будет нужен всегда, всегда.

— У нас в столовой, на раздаче, тоже считают: за каждым подносом человек стоит, а не едок, — Ксана запахнула на груди свою малиновую куртку. — Пошли, Парфен Иванович!

— А ну-ка постойте! — вскинулся Виктор, загородил дорогу. — Интересный разговор затеялся, прерывать жалко. Сами видите: я — не гость в стекольном, днюю и почую у печей, сердце изболеть успело. Почему? По наезженной за век колее плететесь. А нам бетонку проложить предстоит, образно говоря. Что делать прикажете сначала: решать глобальные задачи или умиленно потакать заведенному до нас?

— Святое дело — традиции! — резко бросил Максименков.

— Традиции, как я понимаю, это не повторение найденного, а развитие принципов, умножение их.

— По травке пройдешь — примнешь травку. Убыли вроде никому нет, а в природе нарушение, — не совсем уверенно, будто заранее извиняясь за эти слова, проговорил Парфен.

— И то верно, — подхватил Матвей от калитки. — Уколол словцом колючим ближнего — сам не заметил, а у ближнего долго под сердцем саднит.

— Н-да, понимаю намеки. Разжевали и в рот положили, — Виктор с трудом подавил улыбку. — И времечко нашли подходящее… Неужели вы все это всерьез… одному петь на работе запретил, Тамайка цветные сны по ночам не видит. А о нашем стекле вы подумали? О цветных кинескопах под правительственным контролем?

— Кинескоп ли, редиска ли, — укоризненно вставил Максименков, — у человека болевой центр есть, если каждодневно по нему бить — колотить, то…

Налетел порыв ветра, качнул березки, ударил калитку о ногу Тамайки. Тот отскочил, пропуская вперед Николая Николаевича.

— Высказались? — председатель заводского комитета профсоюза поправил траурную ленточку в петлице, положил ладонь на плечо Парфена. — Когда все становится на свои места, выясняется, что кое-кому места не хватает. Наша незабвенная Пелагея Федоровна до последнего своего часа пыталась подтолкнуть нас друг к дружке, открыто обговорить, как жить дальше в ладу и мире, чтобы потом заглазно не законфликтовали. — Председатель заводского комитета помолчал. — Виктору Константиновичу стекольниковское завещание: работать сообща, рука об руку, душу в дело вкладывать — объявить не успела. И еще не успела наказать, что надобно лелеять, как зеницу ока, те крупицы опыта, что собирали Стекольниковы и их друзья целый век. Хорошо, хоть сейчас объяснились. Это уже — плюс, а плюс, как известно, равняется перечеркнутому минусу. — Николай Николаевич хотел еще что-то добавить, но только вздохнул и замолк. Наверное, оставлял возможность хозяину дома окончательно расставить все точки. Именно так понял Виктор недоговоренность председателя заводского комитета профсоюза. Сам-то он, конечно, с первых слов собравшихся уразумел их маленькие хитрости — оставь все по-старому, уважай в человеке его привычки, слабости, не бей наотмашь, цени прошлое. Был уверен на сто процентов: никуда кадровые работники из стекольного не уйдут, просто хотят припугнуть, обратить, так сказать, в кирьяновскую веру. Конечно, Виктор мог заверить близких ему людей, что не станет посягать на их прежние привилегии, зачем, мол, возводить недомолвки в трагедию? Но… язык не поворачивался выговорить это. Ибо он понимал: чтобы здесь ни говорили, работать по старинке в стекольном больше не будут. Мог это гарантировать. Когда-нибудь, под настроение, расскажет друзьям, как, будучи мастером, мучился, переживал за весь цех, за весь завод. Терзался, ожидая окончания затянувшегося периода, когда на их производстве, в районе все благодушествовали, постоянно уверяли друг друга в незаменимости, осыпали незаслуженными похвалами и дарами, чувствовали себя едва ли не праведниками, добравшимися до самой высокой вершины. Виктор и тогда пытался говорить в лицо горькую правду. Поддерживали немногие: Николай Николаевич, бывший в ту пору в диспетчерах, Кирьян Потапович. А начальство кривилось, удивлялось: «Чудак молодой Стекольников, разве плохо, когда всем хорошо?» Странные вещи происходили тогда на заводе. Жили не тужили. Премии валили косяками, а завод работал ни шатко, ни валко. План из месяца в месяц не выполнялся, а в конце квартала вдруг выяснялось, что все-таки вышли в число передовых. Как? Почему? Он знал нехитрую механику этих превращений. По первой же просьбе прежней дирекции главк несколько раз в году корректировал, а точнее сказать, уменьшал план. А ежели и этот спасательный круг не помогал, снимали выполненные объемы с родственных предприятий, передавали заводу, нивелируя показатели по всей отрасли. Все было в ажуре. Страдала только страна, да совесть честных тружеников, которым было не безразлично знать, «за что» они получают деньги. Помнится, как буйствовал прадед: на цветных кинескопах стоял Знак качества, а телевизионные заводы пачками слали рекламации, всячески пытались «отбояриться» от продукции. Тогда и родился на заводе анекдот: «Купил человек цветной кинескоп нашего завода. Поставил его в телевизор, включили в сеть. Кинескоп разорвало на мелкие кусочки. Уцелел только Знак качества».