Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

А у кого больше прав? Соня знает его, можно сказать, с рождения, а четверть века любит. Этот приезд может стать для нее решающим.

Она пошла быстрее, оставила Дусю позади — ничего не скажешь, сопровождающая.

— Погоди, Сонюшка! Уж не те силы!..

Остановилась, виноватая, дала Дусе передохнуть, отдышаться. Ждала терпеливо.

— Вы Иришиных родителей зовете на юбилей?

Сказала незаинтересованно, так просто, будто из любопытства.

— Надо бы. Только не знаю, когда и ехать на Сиверскую.

— Давайте я, тетя Дусечка: и к ним и за Ксюшей! Я бы отгульные дни взяла, с ребенком по театрам да по музеям побегала, город ей показала, ну что она там в берлоге сидит, кроме леса, ничего не видит… У вас, тетя Дуся, и времени нет, а для меня — удовольствие.

— Хорошо бы, — сказала Дуся неуверенно.

— Очень бы хорошо! — говорила Соня. — Мы бы и Юру встретили, а потом вместе по городу, по выставкам. У нас перед Ксюшей большая вина. Ребенок растет, не маленький, ему мир положено видеть.

Дуся покивала, согласилась с ней. Соня обрадовалась — вроде бы разрешают взять девочку, несколько часов провести с ней. Давно этого ей хотелось.

— Хорошо бы, конечно, если бы ты съездила… — подтвердила Дуся. — Только старики Кошечкины недоверчивы. Сами не пойдут и ребенка не отпустят… Я — бабка, права имею, а мне и то каждый раз приходится хитрой быть. Нет, нельзя тебе. Проиграешь. Не привезешь. И Юру расстроишь. Лучше уж я сама…

— Да кто им право дал вам-то отказывать! — возмутилась Соня.

— Какое еще право. — Дуся сказала твердо. — Их право — Ирина. А это право немалое. С ним считаться приходится: и мне, и тебе, и Юре…

Они переговорили будто, а теперь шли рядом, думали. Обкусанный месяц висел над городом, касался труба, подмигивал, очищаясь от наползающих туч, почти совсем не светил. Впрочем, свет и не нужен. В темноте уютнее.

— А потом — тебе и нельзя ехать, — сказала Дуся. — Решат, что ты хочешь Юру к рукам прибрать, смертью их дочери воспользоваться, — к своим-то люди подозрительнее… Нет, Сонюшка, как мать говорю: нельзя тебе… А вот если я привезу Ксюшу, если со мной отпустят, то и гуляй по театрам, я только спасибо скажу.

Остановилась, спросила неожиданно:

— Галина звонила тебе?

— Н-нет…

Придвинулась в темноте — глаза щелками, губы — тонкой строкой, — и такая Дуся бывает, — потребовала:

— Правду. Всю правду мне! Обещала квартирой помочь?

— Н-нет, тетя Дусечка.

— Врешь! Звонила! Должна была позвонить! По глазам вижу!

Не ответила Соня: так, наверное, лучше, так и должна была.

Дуся все глядела на Соню пристально, предупредила:

— Тебя всем сердцем прошу — не оказывай помощи, не причини беды. Обречешь Галину на новые терзания.

Соня постояла оцепенело — чего тут скажешь?

— Иди. — Дуся потрепала Соню за рукав пальто, — И помни…

— Так я на Ксюшу могу рассчитывать? — спохватилась Соня.

— Можешь.

И вдруг захотелось Соне удержать Дусю, все ей рассказать. Знает Дуся, как Юра давно ей нравится, да кто может знать, догадаться, измерить, как Соня любит его.

— Я, тетя Дуся, отчего-то Юру школьником больше представляю: худенький был, большеглазый, посмотрит, и что-то у меня в груди сделается, такая боль…

— Может, и переменится он… Не все же ему в одиночестве, — сказала Дуся, на этот раз опуская глаза.

— Утешаете? А ведь я верю, должно и для меня счастье быть. Неужели стороной ходит?.

И не смогла ничего больше сказать, замолчала, расстроенная.

— Может, и переменится, — повторила Дуся.

— Ах, тетя Дусечка, — почти выкрикнула Соня, — кабы сказать Юре, что ждет его человек, любит… Ведь я бы на край света пошла, сказать бы ему только… Может, просто не догадывается…

Надо бы соврать, обнадежить Соню, да как родному соврешь!..

— Сказать просто, Соня, только иначе люди друг друга находят, не по подсказке.

— А мне, тетя Дусечка, всегда кажется.

Дуся приподнялась на носки, поцеловала Соню, будто бы утешила.

Соня поняла ответ и неожиданно всхлипнула:

— Милая вы моя тетя Дусечка! Как люблю я вас, честное слово…

И помчалась через дорогу.

А Дуся стояла у своего парадного, глядела вслед, пока Соня не свернула с улицы на большой проспект…

Репетиция не клеилась. Актеры будто оглохли, не понимали простейшего задания, а тут еще Крашенинников со своим шепотком и советами, и Юрий Сергеевич, раздражаясь, стал думать, как бы убрать из зала директора, такого бестактного и назойливого. Так уж получилось, что их отношения становились все холоднее и хуже.

Геннадий Константинович Крашенинников — толстогубый, самоуверенный человек лет тридцати пяти — был прислан в театр областным управлением культуры «для укрепления репертуарной политики». Долгое время до него работал мягкий Гломберг, хорошо знавший финансы, в другие вопросы он не вмешивался, искренне считая искусство вотчиной главного.

Крашенинников попытался поставить все с ног на голову.

Инспектируя областную самодеятельность, клубы и дома культуры, он привык считать свой авторитет непререкаемым. Никто во время инспекторских поездок с ним не спорил — лицо из области, может такого натворить — себе дороже.

В театре Крашенинников попытался действовать прежними методами, но встретил среди режиссеров и ведущих актеров сопротивление, желание отстоять свое «я».

Геннадий Константинович не сдавался, ходил на репетиции, а на худсоветах нудно и важно рассуждал о системе Станиславского (это уж совсем невыносимо!), за что и получил прозвище Гусь.

В театре началось расслоение: кто — за, кто — против. В конце концов Крашенинников собрал труппу и произнес речь, полную колкостей. За намеками стояло конкретное недовольство: театр, главный его режиссер, еще до назначения Крашенинникова директором, купил у молодого, неизвестного автора явно слабую пьесу. Между слов было нечто недоговоренное, намек на сделку, и Юрий Сергеевич сжался, чтобы не вспылить, не положить на стол заявление, не уехать на все четыре стороны, — скажем, в Пензу, куда его давно приглашали. Труппа — от бутафоров до актеров — затаила дыхание, повернулась к Юрию Сергеевичу, ожидая взрыва, но вместо ответа режиссер, обрывая совещание, громко и обидно для Крашенинникова произнес:

— Пойдемте работать!

Все поднялись. И тогда Юрий Сергеевич прибавил:

— А правильно или нет мы взяли пьесу, покажет жизнь. Других путей доказать правоту у нас нет.

Крашенинников вспыхнул, но, покусав губу, признал вроде бы с удовольствием, что главный поступает правильно: делу — время, потехе — час.

Если бы спектакль провалился, отношения у Юрия Сергеевича с Крашенинниковым могли бы еще наладиться. Но спектакль прошел отлично, успех был явным, театр поздравила областная пресса, оценив работу как событие.