Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— О чем же будет спектакль? — спросила она.

— О незащищенности интеллигентного человека перед хамством, о любви.

Он заговорил внезапно не об Островском, а о Достоевском и Чехове, так как едва проступающее, робкое у Островского стало важнейшей темой у этих писателей.

Ниночка не поняла Юрия Сергеевича, переспросила с удивлением: о каком интеллигенте он говорит?

— О Карандышеве! — с горячностью ответил Юрий Сергеевич, делаясь несколько косноязычным, волнуясь, что не сумеет убедить Ниночку, заставить ее поверить в такую очевидную, ясную мысль. — Именно о Карандышеве, в котором — вы присмотритесь внимательно — есть что-то от князя Мышкина и даже от дяди Вани Чехова.

— Не многовато ли родственников? — засмеялась Ниночка.

— Нет-нет, не многовато! — волновался Юрий Сергеевич, размахивая руками, вдохновляясь замыслом. — Вспомните хотя бы подготовку к званому обеду, желание Карандышева проучить купцов своим благородством. А окружение?! Эти циники, так называемые деловые люди?! Возникает два полюса пьесы. Как это выявляет трагедию! Помните? — спрашивал он, останавливая Ниночку, и без того уже внимательную и серьезную — Кнуров покупает Ларису, собирается ей предложить такую цену, что стыдно не будет. Это же Достоевский! Тоцкий в «Идиоте» тоже выторговывает Настасью Филипповну, не жалеет денег.

— Да, — согласилась Ниночка, поймав интересную мысль. — Карандышев совершенно беспомощен. Его можно играть мальчиком, недавним гимназистом. И это никогда не играется, намека на подобное нет. А как смешон!

— Смешон обязательно! — перебивал ее, радуясь, Юрий Сергеевич. — Да, да, вы правы! Как можно сыграть сцену розыгрыша, когда Вожеватов, это слово по Далю означает обходительный, да друг его Кнуров, что значит боров, кабан, — наш Крашенинников мне за ним чудится…

Сделал паузу, подождал, когда Ниночка оценит, продолжал:

— …когда они разыгрывают в орел и решку, кому брать после Паратова Ларису. Да и все их разговоры — такая сатира, такой беспощадный сарказм! Почему, не понимаю, этого еще никто не поставил? Все играется впрямую: купцы чуть ли не мычат, смотрят друг на друга стеклянными глазами, — так плоско!

Он дал Ниночке подумать, сказал с прежней горячностью:

— В моем спектакле будет много горечи…

— Но если ваш Карандышев — интеллигент, — допытывалась она, — как же понять Ларису? Почему она идет на все ради Паратова?

Он засмеялся, довольный.

— Но я же говорил, что эта пьеса о любви. А для меня — о любви в первую очередь. Притом любви неслыханной, страстной, любви безумной до слепоты и… безнравственности… Нет, нет! — закричал он, отступая в сторону. — Поймите верно. Безнравственной в том смысле, что уже нет сил с собой справиться, жалеть человека маленького, а значит, можно через него, через его страдания перешагнуть… — Поглядел на Ниночку, с испугом переспросил: — Не понимаете? Туманно?

Расстроился еще больше, сказал:

— Забывают, что Лариса — женщина, женщина, а не девочка-несмышленыш. И это чрезвычайно важно. С Паратовым она узнала большую любовь. А Ларису чаще играют как существо бестелесное. Вот эту страсть, точнее — страстность, которую Достоевский так открыто и бурно обнаруживал в Настасье Филипповне, Островский в эти же годы стыдливо скрывал, прятал, а режиссеры проходили мимо, играли невесть что. Но если видна станет ваша страсть, то и поступок Ларисы станет ясным — уйти перед свадьбой с Паратовым, не пожалеть Карандышева, — а он у меня будет достоин жалости! — так потерять голову, забыться. И тогда дальше не нужно объяснять, отчего после этого мига можно и головой в Волгу. Все, все испила!..

Он устал, выговорился.

Они шли по темным, поблескивающим тропинкам вдоль озера, бросали мелкие камушки в воду, не видели их в темноте, а только слышали негромкие всплески.

— Я бы это сыграла, — сказала Ниночка. — Я бы могла. Я все, что вы говорили, чувствую, Юрий Сергеевич. Понимаю. А ведь это главное. А поняв героиню, сама уже будешь знать, как опустить голову, как поглядеть на Карандышева, на Паратова, на Кнурова, — чувство само поведет…

Радостный, он повернул Нину к себе и, не осознавая, не думая, обнял и поцеловал в губы.

Он был счастлив, что она не сопротивляется. Господи, как бывает! Чужие только что, они как бы впервые увидели друг друга.

Потом они шли домой, и Юрию Сергеевичу казалось, что в их отношениях появилось нечто прочное.

Все было в тот вечер удивительным — таких дней в человеческой жизни мало, их-то и нужно помнить.

Они вошли в Ниночкину квартиру, тиох, не зажигая света, сняли в передней плащи и так же тихо прошли в комнату, точно опасались разбудить кого-то невидимого, но присутствующего.

Он не чувствовал ни волнения, ни взвинченности — они полностью доверились друг другу, ощутили себя близкими людьми.

И то, что все так просто и легко случилось, не возникло потребности в словах, обычно таких банальных, а значит лживых, было для Юрия Сергеевича особенно важно.

Он лежал рядом с Ниночкой, влюбленный в нее мальчишка, боясь уснуть, чтобы случайно не вспугнуть ее легкий, счастливый сон.

Он смотрел на черный, как ночной свод, потолок и думал, думал, думал.

Вот наконец-то и кончилось его одиночество. Пришло очень важное. Он женится на Ниночке. Они заберут Ксюшу к себе.

Утром он сварил Ниночке кофе, она подсказывала из комнаты, где что лежит. Поджарил гренки, позвал завтракать.

— Вкусно? — спросил он, поглядывая на ее счастливое детское лицо.

Она показала большой палец.

— Выходи за меня замуж! — предложил он.

Она приподнялась, поцеловала его в губы.

— Зачем? Разве тебе так плохо?

— Хорошо, — засмеялся он. — Но я уже не могу, не хочу жить без тебя.

— Но это не просто, — сказала Ниночка, делаясь серьезнее. — А потом, у тебя взрослая дочь.

Он возразил:

— Какая же взрослая?! Шесть лет. Поменяем обе квартиры на одну. А Ксюшу ты полюбишь, ее нельзя не полюбить.

— Но почему у меня в двадцать четыре года должна быть сразу шестилетняя дочь? Нет, Юра, никакого от тебя предложения не было, не нужно. Давай сохраним полную независимость…

Она подставила ему щеку как знак примирения. Он отвернулся. Но тут же испугался своей дерзости, протянул к Ниночке руки.

Оказалось поздно.

— Нет, нет, — отодвинулась она. — Не хочу. Не стоит нам привыкать друг к другу. Сегодняшнее забылось. Да и не было ничего, верно? Тебе померещилось, показалось…

Он сидел на репетиции и злился. Ноябрь кончился, начался декабрь, а они так и не добрались до четвертого акта.

И дело было не только в том, что актеры хорошо не знали ролей. Они продолжали путаться в старых представлениях об этой известной каждому, неоднократно виденной пьесе. То, что объяснял Юрий Сергеевич, не воспринималось.